Но чего я совершенно не желала, так это пускаться в разговоры с заключенным концлагеря, который в криво сидящих на носу очках в проволочной оправе расположился вечером у нашего костра и неслыханное слово «коммунист» произносил так, будто это было будничное, дозволенное слово, вроде знакомых нам «ненависть», «война», «истребление». Не было мне дела до его горести и разочарования, когда он спрашивал нас: «И где только, скажите на милость, вы были все эти годы?»
Я не жаждала освобождения. Лежала себе под деревом, кругом было тихо. Я была растеряна, мне представлялось важным запомнить ветки дерева на красивом майском небе. И вдруг я неожиданно заметила долговязого сержанта, который, сменившись, взбирался по откосу в сторону вилл, держа под руки двух хихикающих немецких девиц. Наконец-то у меня появилась причина повернуться на бок и зареветь.
Гюнтер Гёрлих.
Открытие.
(Перевод И. Грицковой)[3]
Матиас проснулся и увидел, что в большой комнате горит свет. Он посмотрел на часы. Маленькая стрелка застыла у цифры два. Странно — такое позднее время, а там все еще горит свет.
Матиас встал, прошел по коридору, надавил ручку двери.
За письменным столом, уронив голову на руки, спал отец. Он грузно навалился прямо на какие-то таблицы, чертежи, густо исписанные листы бумаги. Остывший табачный дым висел в комнате. В чашке блестел черный, как нефть, чай.
Матиас долго и внимательно смотрел на отца, видел седеющие волосы, морщины на той стороне лба, которая была обращена к нему, слышал тяжелое дыхание. Отцу было неудобно спать вот так за столом, да и кресло было жесткое. Отец признавал только жесткие кресла у письменных столов. Они подбадривают и не дают заснуть, говорил он.
Спала мать, спала сестра, и отец спал. Спал таким странным образом. Но когда же он заснул?
Свет настольной лампы освещал таблицы, чертежи, густо исписанные листы бумаги.
Матиас тихонько потряс отца за плечи. Нет, так ничего не получится, надо ухватиться посильнее. Он подивился, какие у отца крепкие и твердые плечи. Раньше, бывало, он частенько сидел на них и ему было мягче, чем в самом роскошном седле. Вдруг отец поднял голову, заметил сына и, по-видимому, не сразу понял, что к чему.
Но, посмотрев на свои таблицы и чертежи, тут же начал действовать. Под тяжестью его тела бумаги помялись я лежали в беспорядке. Он сложил их аккуратно, одну к другой, поднял взгляд, уже совсем бодрый, и чуть смущенно улыбнулся.
— Никак, я и впрямь заснул. Будто обухом по голове ударили.
