— Детям по пути с теми, за кем будущее, — сказал я. — Иначе говоря, держать нос по ветру и переходить на сторону победителя?
— Не только будущее, право тоже принадлежит другой стороне.
— А родители, лишенные своего состояния, называют это бесправием.
Разговаривать с Эвой было трудно, но необходимо. Впрочем, нам и разговаривать-то случалось редко. Многое, что она усвоила в студенческие годы, мне приходилось растолковывать с новых позиций. Я гордился тем, что мне это удается, я чувствовал — она видит во мне не учителя, разъясняющего ей неясные идеологические вопросы, а человека, готового прийти ей на помощь. Я рассказывал о моих успехах Иоганне, моей невесте, которая относилась с большим участием к Эве.
Скоро, однако, меня начало тревожить, что Эва как была замкнутой, так и осталась. Она начала понимать смысл происходящего вокруг, накапливала знания. Но какое влияние они оказывали на нее, на ее духовный мир — а ведь это было самое важное, — я понятия не имел. Вопросы ее касались все более широкого круга явлений, и, чтобы отвечать на них, нужно было обладать большим запасом сведений. Я охотно выкладывал ей все свои познания, но меня огорчало, что обстоятельства ее личной жизни остаются для меня загадкой. Стоило мне спросить Эву о ее семье, о ее прошлом, как она смущалась и переводила разговор на другую тему. Я замечал, что она ищет общения со мной, восхищается мной — моей эрудицией, думалось мне, — и в то же время все больше замыкается в себе. Но как мало я знал Эву, я понял, получив ее письмо. У меня сердце оборвалось, я долго не решался распечатать конверт. У меня было много неотложной работы, и уже месяц, а то и два я не мог выкроить время, чтобы поговорить с Эвой. А в театре мне мешало присутствие Вольфганга. Я полагаю, что люди, не имеющие собственной точки зрения и скрывающие свою беспринципность и недовольство собой за цинизмом и самомнением, неподходящее общество для Эвы, тем не менее меня порадовало, что у нее есть хоть кто-то, с кем она может поговорить. Но что же заставило ее написать мне письмо?
Дорогой коллега Рандольф, — писала Эва своим мелким угловатым почерком. Я заметил, что она вначале старалась писать разборчиво, крупными буквами, но скоро забыла об этом. — Что за бессмысленное обращение, если иметь в виду все то, что я хочу Вам сказать, но я не вправе обратиться к Вам иначе, ибо внешне отношения наши не выходят за пределы служебных. Этим письмом я хотела бы пробить брешь в той плотной оболочке, какой мы — должно быть, из чувства самосохранения — себя окружили, но у меня не хватает храбрости разрушить условности, которые мы хоть и презираем, но которым все-таки подчиняемся, даже сознавая их лживость. Цель этого письма — покончить с ложью, стоящей между нами.
