, честное слово, восклицает доктор. В некотором смысле, отвечает ребенок, который теперь кажется совершенно уверенным, убежденным, что выиграет. Ну что ж, я обещаю, что не буду на вас смотреть, я закрою глаза, но дайте вы мне уже вас аускультировать и расстегните хотя бы рубашку! Дабы ускорить переговоры, доктор Меттеталь схватился за стетоскоп и приготовился слушать. Отказываюсь, отвечает ребенок, вы жульничаете, я хочу, чтобы вы завязали глаза. Но как же тогда я смогу все проверить? Я буду водить вашей рукой, говорит ребенок. Но тогда я буду вынужден вас касаться, а это тоже в некотором роде способ что-то увидеть, как я себе это представляю. Вы можете представлять себе все, что угодно, но вы ничего не увидите. Не хотите ли, чтобы я надел еще и перчатки? Нет-нет, повязки будет достаточно. Вы упрямы как осел, говорит доктор. Ну а вы? Вам, судя по всему, нравится терять время, если бы мы поменьше тут препирались, все было бы уже сделано. Хорошо, чем, по-вашему, я должен завязать глаза? — спросил побежденный доктор. Моим шарфом, сказал ребенок, у которого еще секунду назад не было никакого ответа, держите, и он протянул ему краешек черного шерстяного шарфа, связанного матерью. Не желаете ли проверить? — спросил доктор. Да, говорит ребенок. Доктор Меттеталь повязал шарф вокруг головы, осторожно, чтобы волосы не попали в узел, ребенок подошел сзади и завязал еще один узел, потом встал спереди и провел рукой перед глазами. Вы видите что-нибудь? — спросил ребенок. Да, отвечает доктор. Вы лжете, говорит ребенок, я его проверял прежде, чем идти сюда, шарф просто прекрасный. Затем ребенок, словно собираясь сыграть злую шутку, крадучись, отошел подальше и нагнулся, чтоб развязать ботинки. Он двигался так, будто исполнял тайный, счастливый, победоносный танец. Что вы делаете? — говорит доктор, машинально вытягивая вперед мембрану стетоскопа. То, о чем вы меня просили, доктор: я раздеваюсь. Прежде чем расстегнуть рубашку, ребенок огляделся по сторонам, дабы удостовериться, что никто не может его увидеть, что дверь кабинета плотно закрыта, а оконные стекла матовые, он наклонился посмотреть сквозь узкую прозрачную полоску, шедшую вдоль деревянной рамы, но окно выходило на парк, он даже подошел к большому устаревшему рентгеновскому аппарату и потрогал, будто проверяя, не живое ли это существо. И тогда, завершая сакральную пантомиму, расстегнул одну за другой пуговицы рубашки. Под рубашкой была белая майка. Наконец, он снял ее таким резким движением, что наэлектризованные трением волосы на голове остались стоять торчком, будто корона. Он разделся, на стене над ним висела картина с сидящей в поле одинокой женщиной, он бросил на нее жалобный взгляд и прижал руку к груди. Вы можете подойти, говорит, дрожа, ребенок. Подойдите вы, отвечает доктор. Ребенок приблизился к его протянутым рукам, повернулся, чтобы встать к нему спиной; подставил затылок, как побежденный зверь. Доктор не осмеливался ощупать его, он лишь едва касался, он попросил его подышать ртом, потом покашлять, ребенок подчинился. Затем он приложил ухо к тощим лопаткам мальчика и постучал в нескольких местах пальцами. Войдите, сказал ребенок. Пошлая шуточка, отвечает врач, так говорят все дети. Вот видите, отвечает ребенок, нужно немного нормализовать ситуацию. Думаете, ее можно нормализовать? — спрашивает доктор, — с нас хоть картину пиши. Да, произносит ребенок. И доктор тихо коснулся его боков, чтобы повернуть лицом к себе, ребенок испуганно выскользнул из рук: я сам все сделаю, говорит он. Он еще раз поднял голову к женщине на картине, словно, чтобы испросить у нее немного храбрости. Теперь, говорит ребенок, вы будете аускультировать мне… сердце? Именно так, отвечает доктор, вам еще этого не делали? Делали, говорит ребенок. И что, спрашивает доктор, ведь это не больно? Больно, отвечает ребенок, и очень даже. Вы хотите сказать — холодно? И не только, говорит ребенок, делает шаг вперед и притягивает к себе кисть врача, пытавшегося отыскать его сердце. Ну что, теперь вы видите, горестно говорит ребенок. Нет, клянусь вам, что ничего не вижу. Но теперь вы видите, повторил ребенок, вы видели… Нет, я лишь слышу удары вашего сердца, они самую малость сбиваются с ритма. Вы видели, говорит ребенок, скажите мне правду. Но что я должен увидеть? Вы так говорите, чтобы сделать мне приятное, отвечает ребенок, вы видели, но не хотите мне об этом сказать; если вы видели, вам остается лишь снять повязку… В голосе ребенка почти слышались слезы. Нет, говорит доктор, я сниму ее только, когда вы мне об этом скажете, вы сами ее снимете, надеюсь, вы хоть не клептоман, у меня вечно все карманы забиты. О, говорит ребенок, словно эта мысль показалась ему смешной, вы хорошенький. Хорошенький? Хороший вы человек, говорит ребенок. Вы можете одеваться, говорит доктор. Ребенок сделал шаг назад и схватил майку, которую заранее приготовил на стуле, дабы сразу надеть, ему не терпелось снова ощутить на себе одежду. Я могу снять повязку? — громко спросил доктор, не подумав, что находится совсем близко к пациенту, продолжавшему в нескольких шагах от него двигаться бесшумно и быстро. Можете, отвечает ребенок. Он снова в последний раз взглянул на женщину на картине: он даже не заметил, что она подносит к губам палец, словно бы говоря ему «Тс-с-с!» Женщина охраняла сон того, кто спал за пределами рамы. Название картины, выгравированное на табличке, стало уже нечитаемым; может быть, картина называлась «Секрет». Врач заморгал, вы заставили меня вернуться издалека, говорит он, смеясь, это было настоящее похищение. Я могу потрогать ваши волосы? — спрашивает ребенок. Зачем? — спрашивает доктор. Просто так, чтобы поблагодарить вас, потому что они красивые. Ребенок, наконец-то, коснулся волос врача. Когда холод и жуткая сушь источили все тело, врач, лежа при смерти, вспомнил об этой сцене, и она была сильнее любого морфина.
