С тринадцати до семнадцати лет я обычно проводил время в своей маленькой комнате, окно которой выходило на задний двор мясницкой моего отца. И там два раза в неделю я наблюдал с подоконника за молодыми работниками, которые обрабатывали разделанные мясные туши — очищали, обжигали, отбивали.
Разумеется, их разговоры меньше всего напоминали беседы ангелов, а выражения не имели ничего общего с благоговейными молитвами — так что порой мне приходилось затыкать уши.
В то же время нельзя сказать, чтобы их речи были грубыми — они были пронизаны чувственностью самой высокой пробы, одинаково чуждой как игривой двусмысленности, так и откровенной непристойности. Особенно мне запомнилась одна история, из тех, что они рассказывали друг другу, которая меня абсолютно потрясла. В ней шла речь об одном человеке, который предстал перед судом в Шамбон-сюр-Вуэйз за то, что отымел козу. Их искренний хохот, воодушевление, с которым они описывали место и обстоятельства происшествия, изображая в лицах бедное животное, явно смущенное пылкостью чувств своего нежданного возлюбленного, и его самого, — всё это невероятно взволновало меня, до предела распалило мое воображение, обострило все мои чувства и помогло кое-что понять как в искушениях святого Антония, так и в метаморфозах Юпитера.
Козочка
Это было накануне Пасхи.
Все мальчишки деревни явились на исповедь. Царила благоговейная тишина.
Кюре задернул занавеску в исповедальне. «Отец мой, я согрешил…» — «Ну что ж, дитя мое. Ты небрежно молился, таскал сладости? Больше ничего?» — «Ах, если бы, отец мой! но я даже не знаю, как сказать…» — «Смелее, дитя мое. Нужно признаваться во всех своих прегрешениях. Расскажи, в чем дело, и я сумею тебя понять». — «Отец мой, мне страшно в этом признаться». — «Как так? Ты ведь не боялся согрешить, а теперь боишься признаться в этом перед лицом Господа нашего? Я не в счет». — «Ну хорошо. Вот что было, святой отец: я отымел Козочку». — «Это очень стыдный поступок, дитя мое. Древние иудеи считали его страшным грехом и карали самым жестоким образом. Однако нынешний закон более снисходителен. Ты обещаешь, что больше не будешь этого делать?» — «Не буду, святой отец!»
Затем вошел следующий. «Отец мой, я согрешил. Я часто забывал молиться по утрам и два раза пропустил мессу». — «Это всё? Может быть, ты к тому же лгал?» — «Нет, отец мой, но я сделал кое-что похуже». — «Что же?» — «Отец мой, я не могу.» — «Нет-нет, ты не должен ничего скрывать. Ну же, смелее!» — «Ну хорошо. Отец мой, я отымел Козочку».
