— Какой же ты подросток? Ты средних лет и к тому же пьян, — заметила Норма.
— Да, я пьян! — взревел Макиннес. — Пьян от жизни, пьян от торкалова, пьян от этого нового тинейджеровского мира ультра-жёстокого экшена. Я пьян от стиля. Я — как жертва аутодафе у столба — подаю знаки сквозь языки пламени. Я так хладнокровен, что не чувствую огня. Я — Иисус невозмутимости. Человек, полностью отказавшийся от самоповторов. Когда я приподнимаю бровь, этим я выражаю истину более глубокую, чем вы можете хотя бы вообразить. Мне нет нужды говорить или писать — поэтому и то и другое в моём исполнении производит такой потрясающий эффект. В своих романах я одарил подростков жизнью и речью, и теперь они могут вечно наслаждаться ледяной тишиной стильности. Книги шарлатанов вроде Сэмюэла Беккета[87] написаны, чтобы о них говорили, а не чтобы их читали, тогда как мои романы перечитываются снова и снова. Всё, что я делаю — для молодых. Ничто из сказанного мной не требует объяснений. Мои слова воспринимаются теми, кто знает, как услышать больше, чем сказано. Аз есмь начало и конец. Альфа и Омега. Первый и последний[88]. Грядущее и предшествовавшее…
Макиннес всё продолжал и продолжал в том же духе, и вскоре испоганил нам весь улёт. После этой встречи он не выказывал интереса к новому приёму кислоты, а если бы и выказал — мы были совершенно не готовы закидываться вместе с ним ещё раз. Колин был занудой, и я была очень рада, когда он наконец перестал заваливать на Бассет-роуд. После этой кислотной встречи у Хетти я с ним почти не виделась.
Мэтт Брэдли очень мешал мне жить. Из-за того, что Крэи поселили нас вместе и заставили меня оставаться с ним рядом, я потеряла те самые пять лет, в течение которых мои шансы на удачный брак были наилучшими. Однако против меня был не просто мой возраст, но и эпоха перемен, в которую я жила. Я приехала в Лондон в 1960 году, в то время традиционные границы между классами всё ещё довольно строго соблюдались, и для того, чтобы через них проскользнуть (как это делали многие из знакомых мне официанток), приходилось действовать крайне осмотрительно. Но вот со страниц международных изданий разнёсся миф о свингующем Лондоне — и точно также потеряла свою значимость для меня идея социального превосходства, поскольку классовые различия оказались чертами прошлого. Мне всегда нравилось жить в двух мирах: мире богатства и мире богемы. В эпоху уравниловки нам вроде бы удавалось и погружаться в покрытый увядающим очарованием мир порочной аристократии, и присоединяться к блеску тех, кто сознательно поставил себя вне общества. Большинство девушек из «Генерала Гордона» вышли замуж за аристократов или по крайней мере за денежные мешки, но я не сделала ни того, ни другого. Шестидесятые шли, и юное убеждение, что мне нужно бы заловить богатого мужа, расшатывалось всё сильнее и сильнее. Я ценила свободу выше богатства, а творчество — выше приличий. Тем не менее, я по-прежнему тащилась от дегенератов из высших классов и всегда возлагала на них чересчур большие надежды. Мэтт Брэдли несомненно происходил из нуворишей, но он не был для меня подходящим уловом — и не только потому что сидел на амфетаминах и работал мальчиком по вызову. Из-за страха перед Крэями мне слишком долго приходилось выдавать Брэдли за своего мужа, и пока всё это тянулось, я упустила несколько очень хороших возможностей устроиться в жизни — хотя не имею ни малейшего представления, ухватилась бы я за них, будь я свободна, или нет.
