— Так, значит, все! Начнем, что ли? — кричит сверху Федор.
Я молчу. Мать в ответ начинает шмыгать носом. Федор и Павел Миронович нагибаются, поднимают десятилетиями покоившееся на самой вершине крыши бревно и бросают его вниз. «Князь» медленно, нехотя катится по соломенной крыше, поднимая за собой пыль и оставляя кое-где вмятины. С каждым мгновением бревно убыстряет свой разгон. Когда оно достигло нижнего края соломенной крыши, или, по-нашему, пелены, из этой самой пелены с испугом выпорхнули серые воробьи. «Чирик!» — и скрылись в зарослях ракит. И почти тотчас же бревно с треском ударилось о землю, сначала одним концом, затем другим. Березовый кругляк вмиг превратился в труху. Не поддающаяся тлену береста отскочила к окну. Но при этом из рам стекла не полетели: вместо них зияли пустые проемы. Рамы были предусмотрительно выставлены еще вчера.
Напуганные шумом, с ракиты взлетели грачи. Черные, с лоснящимися боками, стаей взмыли вверх и, каркая, закружились над избой. Они, видимо, надеялись, что шум у нашей избы стихнет.
Однако грачи так и не дождались этого…
Сбросив «князя», Федор и Павел Миронович взялись за вилы. На землю посыпалась солома. Она была черная, пыльная; от нее шел запах дыма и прели.
— Митя! Степа! Подбирайте солому. Пригодится!
Мать постояла, наблюдая за тем, как начали раскрывать избу, и, закрыв концом платка лицо, медленно пошла проулком в низы.
Мне было жаль ее. Я очень хорошо понимал состояние матери. Вся жизнь ее прошла в этой избе. Ее привели сюда восемнадцатилетней девушкой. Она народила полдюжины детей, состарилась тут, и вот дети выросли, и им стала не нужна отцовская изба. Сколько лет стояла она, эта изба, и никто не думал раскрывать ее.
Было, правда, однажды. Так же вот, по весне. Пасха была поздняя, чуть ли не в мае. Сушь стояла небывалая. Перед самой пасхой приехал отец. В праздник даже дед не собрался в поле. Взрослые разговлялись после за-утрени; мы, ребята, раскладывали подарки, привезенные отцом. Хлопотавшая возле стола мать вышла зачем-то во двор. Спустя миг она вбежала в избу с остановившимися от ужаса зрачками:
— Пожар!
Бабушка, высокая костистая старуха, с руками, длинными и сухими, словно погонялка у самопряхи, вскочила со скамьи, схватила с божницы икону и, выставив ее пе-ред собой, засуетилась в дверях:
— Богородица, дева святая! Заступница ты наша!..
Дед в сердцах оттолкнул ее. Икона вылетела из бабушкиных рук. Звякнуло, разлетевшись вдребезги, стекло. Бабушка заголосила.
