«Не пишет, ручка-то, — говорю. — Да и другую дадите — все равно не подпишу…»
Они, мол, «уволим» и все такое. А я говорю: в политику не вмешиваюсь… «За бригаду, — говорю, — не ручаюсь, только я никому не советую…»
Ну, отпустили меня… Через пару дней снова вызывают:
«Подпишешь?» — «Не подпишу!»
Опять отпустили — опять вызвали:
«А ну, подписывай! Тебе же восемь душ кормить! Хочешь без работы остаться?.. Помнишь, когда тебя рычагом придавило, компания тебе еще страховку выплатила, сто леев. Ну?»
«Как же, помню: на руки я получил тогда восемьдесят четыре лея… Купили мы два килограмма брынзы да полкило маслин и съели все еще до того, как меня увезли в больницу…»
«Подпиши, дурак, пока тебя по-хорошему просят!»
«А хоть бы и по-плохому — не подпишу, и все тут!»
«Ну держись, козья морда, — Стэнулец аж раскраснелся от злости. — Я тебя от упрямства вылечу! С завтрашнего дня ты в мастерских больше не работаешь. Нет, я тебя не уволю!.. Но работать ты будешь курьером. В семь часов ты должен быть в Рунку, в восемь в Ходоешть, в девять в Иконице, в десять в Речя. Я тебе такое расписаньице сочиню — будешь наслаждаться покоем, аки фараон в пирамиде. В одиннадцать, сделай милость, позвони мне из Розики, в двенадцать — из Валеа Стылпилор. Всего-то дел у тебя будет — звонить мне каждый час. Из разных мест… Работка как раз по тебе».
И начал я свои марш-броски. Вставал каждый божий день ни свет ни заря и отмерял шесть километров до Рунку. Звоню: «Здравия желаю, господин инженер, я уже на месте!» — «Молодец, Гурэделеу, топай в Ходоешть…» Разотру, значит, больную ногу, беру свою палку и хромаю обратно, в Ходоешть… Звоню опять. «Отлично, — говорит, — шпарь теперь в Иконицу!» Значит, опять шесть километров. За день я успевал побывать и в Речя, и в Розике, и в Мислишоаре, и в Ардепэмынт…
Так и гонял он меня километров по тридцать — сорок в день. К вечеру нога распухала как бочонок. Обозлился я тогда сильно. За две недели постарел, словно за два года… Только это мое хождение даром не пропало. В дороге мучила меня хворь, да спасали думы… И начал я кое-что соображать. Вспомнил давний случай с королем Карлой Первым, вспомнил траншеи первой мировой. Как наяву увидел: отца со дна колодца неживым поднимают — тело синее, язык вывалился… Вспомнил часы, что сам провел под землей один на один со смертью. И еще вспомнил хозяина, герра Браума, как он у самой лебедки стоял, нашу жизнь воровал по крупице… Бывало, мысли спутаются в такой клубок — нипочем не распутать… Но все чаще стали звучать в ушах слова русских, работавших когда-то на нашей площадке, да речи, слышанные много лет тому назад на заседаниях «Рабочей Румынии». Душа маялась… Казалось, земля под ногами огнем полыхает. Страной в то время правил другой король — племянник старого подлеца, пожаловавшего нам «грамоту». Тут уж я понимал: приди мы к этому ублюдку, он не стал бы тешить нас автографом на меню, а заставил бы Жана Кармалэу нас расстрелять. В конце концов разыскал я Тудора Фрынку, про которого слышал, будто он коммунист. Разыскал да и рассказал ему все, что на душе накипело. Я его еще мальчишкой знал, стесняться мне было нечего… Так и сказал ему, как родному:
