И вдруг меня осенило. Я понял, что этот наивный мир — откровение, весть об иной жизни, ничем не напоминающей ту, которой жил квартал Святого Пантелимона, что это открывшаяся нашим глазам земля обетованная, которой жаждет человек, земля, где несчастья, беды и зло, подстерегающие каждого, канули в небытие и исполнилось все, к чему стремится человеческая душа.
Сейчас-то я знаю, что все это было просто выдумкой, игрой богатого воображения, фантазией, обманом, которому так захотелось поверить. Но тогда, в тот военный год, когда жизнь пошла кувырком и катастрофа казалась неминуемой, этот остров поманил вдруг надеждой на лучшее и показался пану Чапуткевичу горячо желанным Мадагаскаром, а Флоре — желанным краем, где можно жить, не становясь бандитом.
Вот тогда-то, к концу этой первой недели, когда мы уже не играли в «кино», Флоря и принял свое необыкновенное и отчаянное решение.
С тех пор как в его кинематографе шел этот фильм, пан Чапуткевич не находил себе места. Он убеждал нас, что на экране показывают именно Мадагаскар, хватался за чемоданы, стоящие в комнате жены и давным-давно готовые к путешествию, которое все откладывалось и откладывалось, останавливал прохожих, тащил их без билета в зал.
— Вы видели? Это Мадагаскар!.. Настоящий Мадагаскар!
— Мадагаскар так Мадагаскар, пан Чапуткевич! — соглашался корчмарь Гогу, опрокидывая стаканчик, едва заметный в ею толстых красных, похожих на сосиски, пальцах. — Точно — Мадагаскар, разве его не видно? Люди — что тебе ангелы небесные… Ходят совершенно голые, и никакой им заботы, а питаются святым духом…
О своем решении Флоря сообщил нам в воскресенье вечером:
— Отправляюсь к индейцам!
Мы рассмеялись. Флоря взглянул на нас сурово и повторил с твердостью, какую не часто встретишь у одиннадцатилетнего мальчугана:
— Уезжаю! Завтра уезжаю к индейцам.
— И мы с тобой, — захныкал Ликэ.
— Вы останетесь здесь. Вначале отправляюсь я, договорюсь, чтобы вас приняли, потом вернусь и увезу вас.
— Ты что, спятил? — спросил Рику Бутой.
— Точно, спятил, — поддержал его Тити.
— А как ты объяснишься с этими индейцами, на каком языке? — недоумевал Санду Праф.
— Объяснюсь!
— Да где ты их найдешь-то?
— Дураки! Кто же не знает, где Тафоа?
Флоря уехал в понедельник утром. Мы стояли вдоль железнодорожного полотна и смотрели, как его маленькая фигурка удаляется на крыше товарного вагона; он сжался в комок над тормозной площадкой лицом к хвосту поезда, подставив встречному ветру свой горб. Он помахал нам рукой, и, опомнившись, мы как безумные побежали за поездом и бежали, пока Флоря не превратился в черную точку. А потом и сам поезд превратился в черную точку и растаял вдали.
