Неделю я пользовался всей полнотой власти. Но в среду я должен был повторить подвиг Тома Микса и лечь на шпалы железной дороги, которая пересекала нашу окраину.
Я словно вижу Магуа; гордо покачивая петушиными перьями, украшавшими его картуз, он обращается ко мне:
— Спрашиваю тебя в последний раз — выбирай: будешь терять сознание или не будешь?
— Слушай, схватите меня… завтра, — предлагаю я.
— Почему это завтра? — кричит Тити Бутой, размахивая луком, сделанным из зонтика… — завтра четверг!.. Новый фильм! Выбирай: теряешь сознание или не теряешь?
— Не… не… не те…ряю! — пробормотал я, чувствуя, что и в самом деле теряю сознание.
Вдали черной точкой показался поезд. «Индейцы» схватили меня под мышки и потащили к рельсам. Я дрожал как осиновый лист и чуть слышно шептал:
— Оставьте меня!.. Я сам!.. Оставьте!
Сомневаюсь, что я выглядел храбрецом, изображая великого Тома Микса, — вряд ли мое перекошенное от страха лицо делало честь этому ковбою. Я приник к шпалам. «Индейцы», расположившиеся по бокам дороги на корточках, глядели на меня испуганно. Черная точка на горизонте угрожающе росла. Я знаю, что если бы я встал тогда и, ни слова не говоря, побрел бы к дому, «индейцы» и пальцем бы не двинули, чтобы меня задержать. Даже для них это было слишком большое испытание. Но я не мог встать. Сила более могущественная, чем моя воля, приковала меня к месту. В ушах звенело, язык покалывало тысячами иголок. Мне казалось, что шпалы слишком высоки, а рельсы совсем стерлись, и, парализованный страхом, я понимал, что решетка паровоза непременно меня раздавит… Но ведь Тома Микса не раздавила… Я представлял себе: он лежит, вжавшись в землю между сверкающими рельсами, совершенно спокойный, только глаза закрыл — болят раны, полученные в бою со взбунтовавшимися индейцами. Поезд пронесся над ним, и он остался цел и невредим.
Рельсы загудели, возвещая приближение поезда. Я вскинул голову, надеясь увидеть прохожего, который спас бы меня от неумолимых «индейцев». Но никого не было. В круглых глазах Тити Бутоя застыли страх и сострадание. Остальные «индейцы» глядели насупившись и делали мне знаки, чтобы я пригнул голову. Я прильнул лицом к шпалам. Раскаленное солнцем дерево жгло щеку, но я только крепче прижимался к нему. Пистолеты за поясом больно впивались в живот, а рельсы, казалось, гудят у меня в голове. И в эту секунду, когда я всем своим существом чувствовал, что надо бежать, я вспомнил о крючках, которые мы клали на рельсы, чтобы колеса поезда расплющили их, превратив в лезвие ножа. Я знал, что поезд уже близко, может быть, совсем близко, но мысль о сплющенных крючках парализовала меня. Время словно остановилось. Мир был затоплен серым дождем, исхлестан им вдоль и поперек. Я увидел своих приятелей, они медленно шли по шпалам в поисках расплющенных крючков, и среди них был я. Я тоже искал себе лезвие. Непрерывно нарастающий шум усиливал едкий запах гари и разогретого железа. Но и запах вдруг пропал. Я помнил только об оглушительном шуме, о разъяренном звере, который в дьявольской злобе сейчас прокатится надо мной. И сонмы ослепительных острых крючков летели, словно металлические искры, впиваясь мне в голову, ноги, тело. Я зажмуривался крепче и крепче, и тем не менее отчетливо видел. Вдруг все замерло, застыло странным наваждением. Я потерял сознание.
