— Мы и сейчас на большой арене, — сказал Джео, — и за нами следят ненасытные глаза, но ты знаешь, они видят лишь наши тени: слишком далеко загнали нас и сами теперь нас не могут распознать, а собак спустить еще не решаются…
— Мне страшно, зачем ты так говоришь?
— Прости, сам не знаю, что на меня нашло, должны же мы в конце концов найти выход, а ты продолжай, говори, я люблю тебя слушать…
— Брось, я не умею рассказывать, сам знаешь… Так вот, герой вкопал в песок кадку, над которой натянул целлофановую пленку, как кожу на барабане. Ночью песок дышал паром, и вода, как пот, скапливалась на целлофановой пленке и капала в кадку. Не сделать ли и нам нечто подобное, если придется заночевать на пляже?.. Потом женщина заболела, и крестьяне, вытащив ее, чтоб отвести к врачу, забыли веревочную лестницу, по которой пленник мог выбраться, но он не убежал, он научился добывать воду для людей и считал себя свободным…
На следующий день художник отвез ее на «шевроле», побелевшем от морской соли, в ту церковь рядом с Топраисаром и показал, что написал кириллицей на страницах книги, которую держал в руках один из святых: «Свобода живет в сердцах людей. Если она перестает существовать в них, если умирает, никакая конституция, никакой закон и никакой судья не смогут ее спасти!»
— Это ты сочинил?
— Иногда и я мыслю…
— А зачем написал здесь?
— Чтобы не забыть…
Вспомнив об этом и еще о том, как обнял и поцеловал ее художник, а косые лучи света мягко струились сквозь церковные окна, Клара внезапно почувствовала, что ей нечем дышать, что она задыхается, будто железная лапа сдавила ей горло. Она попросила Клаудиу остановиться, и он, недоумевая, спросил:
— Тебе плохо?
— Наверное, от скорости…
— Если долго будем стоять, придется ехать еще быстрее.
— Одну минутку, прошу тебя. И не ходи за мной.
Она вышла из машины и пошла обратно по обочине шоссе, пролегавшего через лес.
Она чувствовала, что Клаудиу следит за ней в зеркальце, и, чтобы избежать его взгляда, углубилась в лес. Наступали сырые сумерки, пахло прелыми листьями. В ста шагах от шоссе была тишина и темнота. Она остановилась, чтобы перевести дух, оперлась на ствол дуба, обросшего с севера мхом. Прижавшись к дереву, уже потерявшему листву, она смежила глаза, уронила руки вдоль тела и прислушалась к биению сердца. Она не помнила, сколько времени простояла так. И вдруг услышала гудок машины и стук зло захлопнутой дверцы. Значит, он был там, он напоминал о себе, не позволял ей побыть одной, укрыться, удрать. А гудок «ягуара», который некогда казался ей мелодичным, «вагнеровским», как ей нравилось говорить, теперь звучал резко, отрывисто, как собачий лай. Она впилась ногтями в мох, неожиданно холодный, словно лицо покойника. Она испуганно отшатнулась от ствола и устремилась в глубь леса, пока металлический лай не превратился в слабый немощный оклик. И поняв, что находится одна-одинешенька в сумрачном лесу, почувствовала страх. И еще ей показалось, что случилось что-то тяжкое, непоправимое после ее отъезда из Бухареста — нельзя было уезжать, не предупредив Джео. Однако Клара взяла себя в руки и приказала себе прежде всего осмотреться и кратчайшим путем выйти на шоссе. Сумерки сгущались, и эхо множило гудки и звуки ее имени, гневно выкрикиваемые Клаудиу. И при одной только мысли, что звуки эти могут смолкнуть и она останется одна, она побежала очертя голову. Выскочила на шоссе довольно далеко от машины и побежала, задыхаясь, на свет фар. Она вся взмокла, кофта прилипла к спине, волосы сбились и хлестали по лицу. Клаудиу молча смотрел, как она бежала, как упала в изнеможении на подушки сиденья. Клара знала, что он все равно разбушуется, что бы она ни сказала, и потому молчала тоже, не видя смысла в объяснениях. Она нащупала дорожную сумку, достала теплую шаль, накинула себе на плечи. Потом обтерла лицо платочком и откинулась на сиденье, стараясь отдышаться. Немного погодя она сказала бодрым голосом:
