На фоне этих деревьев белели какие-то постройки, похожие на дворцы джиннов из тысячи и одной ночи. Вокруг нас кипела жизнь, пестрая, как маскарад. Цветные фонарики освещали лотки со связками бананов, пестрые ковры, тюки с хлопком, блестящие громадные самовары в чайханах, потоки ярких материй в лавках, где восседали толстые купцы в тюрбанах, которые кокетливо увенчивались застывшими в воздухе белыми накрахмаленными гребешками.
В иных лавках прямо на полу горели маленькие костры. Запахи, самые непонятные, едко-кислые, тягуче-сладкие, горьковато-приторные, щекотали горло. Там пекли, варили и жарили какие-то неизвестные, удивительные кушанья.
Казалось совершенно непонятным, как пробирались машины среди множества людей, одетых, полуодетых и почти голых, среди тюков, наваленных на улице, караванов верблюдов, колясок с пестро убранными лошадьми. На головах лошадей красовались разноцветные султаны, разноцветные ленты были вплетены в гривы. Экипажи с неестественно громадными колесами были украшены пучками цветов и сияли, как реклама цирка.
Звон, стук, крик, возгласы продавцов воды, лавочников, торгующихся с покупателями, сигналы автобусов, звонки велосипедистов совершенно оглушали нас, и все это ночное столпотворение казалось сном, а не реальной картиной.
На велосипедах сидели сразу по три человека. Один — посредине, как принято обычно при езде на велосипеде, второй помещался сзади, как на мотоцикле, а третий, сохраняя полное равновесие, совершенно непонятным образом держался рядом с рулем, причем все трое на ходу вели оживленный разговор; сотни велосипедистов, ныряя между прохожими и неистово звоня, носились по улице, как будто гоняясь друг за другом.
Большая бронзовая пушка на постаменте возвышалась посреди улицы. Регулировщики в одних трусах защитного цвета стояли на круглых бетонных площадках.
Город казался видением сказочного, богатого мира, где живут красивые, сытые, здоровые, счастливые люди, которым доставляет огромное удовольствие толкаться по базару и покупать себе все что заблагорассудится.
Мы подкатили к отелю, сверкавшему множеством ярко освещенных окон. Роскошная картина ночного Лахора еще жила в наших глазах, когда мы после ужина вышли немного пройтись по улице перед сном. Через сто шагов я чуть не наступил на лежащего у дороги человека; он был почти гол и настолько худ, что про него смело можно было сказать: кожа и кости. Он лежал, чуть вздрагивая и говоря хрипло: «Аллах! Аллах!»
