Как мы видим, главная опасность для русской души и с точки зрения моего собеседника-сибиряка, и с точки зрения историка Андрея Фурсова – это осознание ценности человеческой жизни, а потому, как уже призывает уважаемый историк, современная Россия должна бороться прежде всего с теми, кто сожалеет о жертвах сталинского «большого террора». И моему собеседнику-сибиряку, и историку Фурсову прежде всего не жалко старую Россию, которую убил ленинско-сталинский коммунизм. Мой собеседник-сибиряк проявил равнодушие только к названиям улиц дореволюционной России, а Андрей Фурсов считает недопустимым вообще разговор о преступлениях советской эпохи. Ему уже не жалко разрушенных православных храмов, превращенных в пепел или в склады, ему не жалко десятков тысяч священников, или убитых, или замученных в Гулаге. Раз разговор о преступлениях сталинского коммунизма для Андрея Фурсова является предательством по отношению к России, то тем самым вообще снимается вопрос о какой-либо моральной, национальной оценке всего того, что предшествовало «великой эпохе Сталина». Речь идет о запрете на сострадание к мукам и болям миллионов наших соотечественников, погибших во время различных вариантов большевистского террора. Не буду обращать внимание на очевидное, что для героев моего рассказа жизнь человеческая ничего не стоит. И получается, что с точки зрения Андрея Фурсова вопрос о жертвах, о человеческой цене «великой эпохи Сталина» недопустим, ибо он противоречит, с его точки зрения, подлинному патриотизму.
На самом деле, в мировоззрении героев моего рассказа ничего нового нет. Все это – рецидив ленинского «нравственно все, что служит победе коммунизма». Речь идет о рецидиве идеологии, которая была построена на замораживании у человека способности к нравственной оценке национальной истории и деяний наших вождей, на замораживании способности к христианскому восприятию исторических событий через заповедь «Не убий!». Разница между советским патриотизмом и патриотизмом газеты «Завтра», который на наших глазах превращается в последние годы в государственную идеологию, состоит только в том, что коммунисты все же разрешали работать сердцу при оценке дореволюционной России, при критике крепостного рабства, жестокости держиморд. А патриотизм Андрея Фурсова запрещает не только называть сталинский террор преступлением, но и запрещает какую-либо критику изъянов и слабостей русской души. По Фурсову получается, что, если ты говоришь о тоталитаризме русской власти в целом, то ты становишься «мерзавцем» и «холуем Запада».
