— Давай погуляем вместе.
— Молчит.
Молчу.
Проходит пару минут.
— Давай…
Она живет на Спортининку — параллельная Манто улица, берущая свое начало от футбольного поля клайпедского клуба «Жальгирис». Через пятнадцать секунд я с букетом цветов под её окнами. Угадываю окно. Жду. Весь такой красивый, вот только то здесь, то там пластырь. Памятник герою. У подножья Меня крошат клювами асфальт воробьи. Ползают дурные от весны мухи — совсем скоро жужжать и блестеть зеленым брюхом, а пока разрешено немного поползать. А я без движения — ебстесь — монумент!
Но вот слышно, как кто-то стучит каблучками по ступенькам, слух обострен как-то странно, слышно только это, остальное приглушено-призрачно. Памятник покрывается трещинами. Рушится.
Распахнулась дверь подъезда, выбежала какая-то малолетка с собакой. Собака тут же прилипла задницей к газону.
Даны все не было.
Когда воробьи и мухи растаскали все обломки, и от меня остался только жалкий юноша, которого плющило от похмелья и от страха, что она не придет, появилась Дана.
Она:
— Куда пойдем?
Он: Это тебе…
Она: Спасибо.
Он: Поехали на косу?
Она: Далеко и холодно.
Он (позволив себе ухмыльнуться): Я согрею тебя.
Она: Фиг тебе.
Смотрит на небо. Щурится. Через некоторое время:
— Хотя ладно. В смысле, поехали.
Паром медленно полз по Данге, мимо пришвартованных к каменной высокой набережной катеров и высоких слепых заборов рыбпорта. Из-за заборов были видны громадины портовых кранов, как неотъемлемая часть горизонта портовых городов, они чем-то похожи на аистов. С выходом в длинный узкий клюв Курского залива стали видны и корабли: большие и маленькие рыболовные суда, танкеры, военные крейсера — что-то иностранное, что-то — ржавое и неприглядное, оставшееся в наследство от советских времен. В воздухе ловлю своим теперь увеличенным носом морскую соль, запах рыбы, дым переработанного топлива. Глаза хватают чаек. Одного батона едва ли хватит для их прожорливых криков. Особое удовольствие с криком: «Смотри — моя поймала!!» — швырять мякоть, как можно выше, насаживая тем самым прямо на глупый клюв. На губах всё та же соль, облизываю их сухую поверхность, хочу поцеловать бледную шею глупой чайки.
Мы стояли у правого борта. Рядом, не прикасаясь. Даже не разговаривая.
— Да, черт! Объясни, наконец, что случилось?!
— Ты вел себя вчера ужасно…
— И чего теперь…
— Ничего!
И опять молчим.
— Дануте…
— Что?
— Да ну тебя!
Некоторое время, три раза бьется волна об борт, размышляет, но, наконец, улыбается.
