Вырваться бы.
Сбежать.
Душа требовала движения, а вместо этого только и оставалась, что шелковая тряпка да нитки. Рисунок неоконченный, который продолжать не было ни сил, ни желание. Письмо брату. Очередное.
И снова молчание.
Или гонец, который привезет скромные подарки «дорогой сестре», а еще денег. Немного. Их едва хватит, чтобы купить дрова для печи, муки да молока. Поправить крышу. Или, может, подновить сам домишко? Покосившийся, убогий. И в глазах гонца будет читаться удивление, с презрением смешанное.
А разве она виновата?
В чем?
В том ли, что была покорна воле брата, как заповедано? В том ли, что жених её, который, признаться, впечатление не произвел совершенно, оказался слаб? В том ли, что дворцовые целители не сумели спасти его? Да и смерть эта…
Она покачала головой и подняла шелка.
Шить?
Не шить?
Разбудить девку и прогуляться? До забору и, может, даже за ворота? К пруду, который тихо зарастал тиной, отчего становилось вовсе уж тоскливо, ибо подобен он был её собственной жизни.
Остаться?
Или наведаться в гости? К дорогому родичу, который на Мудрославу поглядывал с раздражением, не понимая, что с нею делать-то.
И домой бы её отправить, да неможно. Как же… жена брата, пусть и не состоявшаяся.
Она почти заплакала, но вовремя остановилась. Встала. И скрип лавки, которая медленно рассыхалась, как и все-то в этом домишке, разбудил девку. Та вскочила, заполошенно взметнула руками, опрокидывая корзинку с рукоделием.
Подарок брата.
Золотые нити.
Серебряные. Бусины драгоценные. Бусины продать можно, если тишком. Но страшно. Вдруг да узнают? И брат оскорбится, и слух пойдет, что совсем она, Мудрослава, оскудела. Вот и приходится золотом шить да пустою кашей давиться.
– Гулять, – сказала Мудрослава решительно, ибо сидеть в доме совсем невмочно сделалось.
– Гулять, – потянула девка, не скрывая недовольства. – Так куда, матушка? Парит вона, и солнце печется. Личико-то напечеть. И шею еще. Взопреете.
Идти девице никуда не хотелось. И Мудрослава почти поддалась на уговоры, но все одно упрямо мотнула головой.
– Идем.
И не дожидаясь ответа, раздраженная ноющим этим голосом, вышла в сени. Оттуда и на улицу. Солнце и вправду пекло нещадно. Сразу сделалось душно, жарко и появилось желание вернуться. Но Мудрослава, подхватив юбки, решительным шагом двинулась к воротам.
– Доброго дня, матушка, – поприветствовал её Игнатка.
И склонился.
И шапку с головы снял, да все одно не виделось в его фигуре должного почтения. И какое почтение? Все-то знают, что никому-то она, Мудрослава, не нужна, даже собственному брату, коль сослал её в этакое захолустье. А стало быть, и считаться с нею нужды нет.
