Старшая школа в Германии в тридцатые годы отличалась от high school в США и от некоторых современных европейских школ. Занятия начинались в восемь утра и длились четыре-пять часов. Каждый час в класс заходил новый господин и пытался превратить нас во внятно говорящих и цивилизованных людей. Первые 45 минут могли быть заняты латынью; затем был 15-минутный перерыв, после которого следовало 45 минут математики, снова 15-минутная передышка — и так далее до полудня или до часа дня. Некоторые учителя одним своим присутствием заставляли нас умолкнуть, другие поражали своими странными манерами, третьи угрожали нам, лица их краснели и они топали ногами — эти пользовались наименьшим успехом.
На уроках было повторение и контрольные работы. Я довольно хорошо играл в эти игры, хотя мне постоянно снилось, что я забыл расписание занятий и вхожу в класс в ужасе и ничего не выучив. Позже, когда мне было лет 16, у меня сложилась репутация ученика, который знает физику и математику лучше, чем наши преподаватели физики и математики; кажется, они поверили этим слухам и оставили меня в покое. Преподаватели биологии и химии поступили так же — они трепетали перед физикой, а стало быть, и передо мной. Стоит ли говорить, что я забросил книги, которые нужно было прочесть, и считал ворон на уроках. Во время опроса учеников я принимал вид человека знающего и слегка усталого — как если бы все эти вещи были слишком тривиальны для меня. Это работало — но были и неприятные моменты. Учителя не всегда ведут себя рационально — и что будет, если господин Черни в каком-то приступе вдруг решит расспросить меня об ароматических и алифатических соединениях? Даже в университете я проплыл через курс химии без единого заданного мне вопроса. «Вы, физики, и так все знаете», — сказал мне экзаменатор, известный специалист по органической химии, и поставил высшую отметку. Постепенно репутация начала ударять мне в голову. «Ты думаешь, что ты знаешь физику лучше, чем профессор Томас?» — спросил у меня приятель, когда мне было двенадцать. Я надолго задумался и в конце концов признал, что профессор Томас может знать чуточку больше, чем я. В 1939 году, когда в газетах стали появляться первые сообщения об открытии Гана-Штрассмана[3], кто-то спросил меня — возможно ли это? Я снова погрузился в глубокую думу и наконец заявил — нет, такого не может быть.
Я был Vorzugsschiiler, то есть студент, оценки которого превосходили некое среднее арифметическое по группе. В годовых аттестациях это обозначалось звездой напротив моего имени. Такие достижения не прибавляли популярности. «Специалисты» — то есть ученики, преуспевавшие, например, в истории, математике или химии, — были в почете; мы считали, что их знание — это результат сочетания любопытства и проницательности. Кроме того, когда таких учеников вызывали к доске, они играли важную роль, рассказывая больше, чем положено по учебнику — таким образом они предоставляли богатый поток нелегальной информации; они также сдерживали учителей, открыто указывая на их ошибки. Однако отличные отметки по всем предметам выглядели как конформизм. К счастью, я часто получал выговоры, а однажды был даже выдворен из школы. Такому парню можно верить.
