И жизнью, и смертью | страница 30

— Да тут, оказывается, целая компания! — заметил офицер, проходя к столу.

Теперь и Василий, и Агаша, и Григорий стояли в ряд у стены, а офицер, не снимая своей синей, с красным кантом фуражки, старательно обмахнув перчаткой табурет, уселся у стола, посмотрел на корки черного хлеба в миске.

— Набастовались, сударики? — спросил он, обводя всех прищуренными прозрачными глазами. — Ну что ж, любили кататься, повозите саночки. — Он обернулся к стоявшим у двери городовым. — Ханников! Пересадите-ка этого бромлеевского комитетчика с постели за стол.

Два дюжих городовых стащили с кровати побелевшего от боли и стиснувшего зубы Глеба, переворошили постель, перещупали матрац и подушки, заглянули под кровать. Потом оторвали от стены шкафчик с посудой — нет ли за ним тайничка, — заглянули в остывающую печурку.

Агаша стояла, привалившись плечом к стене, и, крепко прижимая к груди перепуганного сынишку, смотрела сквозь слезы на учиненный в квартире разгром, на Глеба, который сидел у стола и спокойно курил. Офицер тем временем внимательно всматривался в Гришу; худенький темноволосый паренек в очках был явно чужим в этом доме.

— Ты кто?

— Моя фамилия Петров, — солгал Григорий.

— Кто тебя прислал сюда?

— Никто.

Агаша отозвалась сердито:

— Нога у меня подвернулась на улице, дойти помог.

— А ты помолчи, пока не спрашивают! — кинул ей жандарм и снова уставился на Гришу. — Ханников! Посмотри, что у этого молодца в карманах.

Чувствуя, как кровь отливает от щек, Григорий вспомнил, что в кармане у него записная книжка с любимыми изречениями.

И вот эту книжечку в коричневом переплете перелистывают тонкие пальцы с аккуратными красивыми ногтями, и после каждой страницы прозрачные глаза на мгновение вскидываются и с усмешкой оглядывают Григория.

— Н-да! «Вот моя голова! Более свободной никогда не рубила тирания». Придет время — отрубит!.. Гм, гм!.. — «Где ж смена? Кровь течет, слабеет тело; один упал, другие подходи!» Что ж, подходи, подходи, в Бутырках места вам всем хватит! «Но я не побежден: оружье цело; лишь сердце порвалось в моей груди». Поди-ка, от страха? А, герой? Сколько тебе лет, пащенок?! — вдруг крикнул жандарм, и лицо его исказилось яростью. — Ну?!

Григорий молчал.

Жандарм встал, подошел.

— Сколько тебе лет, поклонник Гейне и Гюго?

— Ну, шестнадцать.

— Прошу без «ну»! Вполне созрел для должного отеческого внушения, которое сегодня и получишь… Сейчас тебя отведут в часть, там ты, надеюсь, перестанешь фанабериться, молокосос!