— Это не слухи! Это революция!
— Мать, налей ему валерьянки! — сердито буркнул Александр Ильич, уходя.
Хлопнула дверь. Младшая сестра со слезами на глазах смотрела на Григория.
— Ой, лихо ты мое, лихо! — покачала головой мать. — Чует мое сердце — не сносить тебе головы, сыночек. Горячий ты и справедливый. А таким-то горше всех живется.
К вечеру на другой день зашел Андрей, посидел, внимательно посматривая на товарища.
— Максим умирает, — глухо сказал он.
На улице после вчерашнего крика и шума стало тихо, и мать скрепя сердце разрешила Григорию пойти с Андреем. Тот повел его прямо к Максиму. Умирающий лежал не в том доме, куда его после вчерашних побоев внесли, а в крошечной избенке на одной из окраинных улиц на берегу Цны. Выпал снег, но река еще не замерзла. Черная, она дымилась холодным паром, и по ней плыла снеговая шуга.
Уже сгущались сумерки. Три небольших оконца пропускали в домик мало света, на столе, возле кровати, где лежал Максим, горела трехлинейная лампа. В ее свете белое, изможденное лицо пожилой женщины, сидевшей у кровати, могло бы показаться мертвым, если бы не написанное на нем страдание. Она не обернулась на скрип двери.
Еще несколько человек было в комнате. Возле кровати сидел широкоплечий мужчина во всем черном, — Григорий не сразу угадал в нем священника. Плакала большеротая девушка, которая вчера кричала «Максим, не смей!». Низко наклонившись над лицом умирающего, старушка умоляла о чем-то сына, но он смотрел на нее с сожалением и только повторял с укором:
— Мама!.. Мама!.. — Но вдруг последние силы вскинули его на постели, он, хрипя и задыхаясь, крикнул: — Мама! Он этим крестом… когда шли… благословлял… а они меня ногами… ногами… ногами…
— Да простит тебе господь, сын мой! — глухо пробормотал священник, вставая и пятясь к двери.
— Пусть он вас сначала простит, святой отец, — прохрипел Максим.
— Не уходите, батюшка! Не уходите! — умоляла мать.
Максим резко откинулся назад, на подушки, и по подбородку его потекла черная струйка крови… Священник, наклонившись у низкой двери, поспешно вышел; от него на стоявшего у порога Григория пахнуло запахом ладана.
— Все. Пойдем, — сказал Андрей.
Кто-то толпился в передней и на крылечке, дверь не закрывалась, в доме в голос рыдала мать.
Улицы на окраинах не освещались, мальчики в темноте с трудом выкарабкались на береговой обрыв Цны. Здесь Андрей потоптался, вглядываясь в темные силуэты домов, в раскачивающиеся на ветру черные голые деревья.
