А вечером, сидя в крошечной комнатке Андрея, Гриша сквозь полуоткрытую дверь слушал, как спорила собравшаяся у Андрюшиного брата молодежь. Говорили о позорно закончившейся японской войне, о забастовках, о восстаниях матросов, о разгромах помещичьих усадеб.
— Мы, товарищи, стоим на пороге революции, и нет силы, которая могла бы ее остановить! — взволнованно говорил сидевший возле стола Максим Доронин, московский студент, худой, с чахоточным румянцем на щеках. — К десятому октября бастовали все железные дороги Московского узла, сообщение Москвы со страной прервано, я добирался до Тамбова целую неделю.
Он не договорил, задохнувшись в приступе кашля, и все молчали, ожидая, когда он снова заговорит.
— Черной сотней в Москве зверски убит замечательнейший революционер, Николай Бауман. Похороны его… — Новый приступ кашля заставил Максима надолго замолчать.
А кругом шумели звонкие голоса, свет керосиновой лампы едва пробивался сквозь папиросный дым.
Потом говорила девушка, милая, большеротая и курносая.
— А я не очень-то разделяю оптимизм товарища Максима, — грустно сказала она. — В Москве и Питере — да, там силен пролетариат, но сколько в нашей Расее-матушке таких углов, как наш Тамбов, сонная богобоязненная дыра! Мещане, купцы, монахи, попы… Ведь одних церквей около полусотни. Я напомню вам слова Горького: «Спокойное, устоявшееся тамбовское бытие не может создать ни Кромвеля, ни Наполеона, ни Свифта, хотя именно Свифт был бы чрезвычайно полезен Тамбову».
У стола, звеня горлышком бутылки о стакан, кудрявый студент наливал пиво.
— А вы забыли, господа, что Тамбов подарил миру Георгия Валентиновича Плеханова? — спросил кудрявый студент. — Предлагаю за здоровье знаменитого земляка! Пусть ему на чужбине живется и здравствуется…
Кто-то, невидимый за папиросным дымом, возразил в углу:
— Предпочитаю — за Ленина! За его приезд! России нужен сейчас именно он!
— Приедет — и прямо в лапы Дубасову? — спросил кудрявый студент. — Вы знаете, господа, по последнему распоряжению Дубасова в Москве запрещено открывать даже форточки. За появление на улице после девяти вечера и раньше семи утра — три месяца тюрьмы. А за повреждение проводов телеграфа и телефона — смертная казнь! Слышали, Максим?
…А на следующий день Гриша оказался свидетелем жестокой, страшной расправы.
Было воскресенье. Колокола всех церквей Тамбова празднично трезвонили: еще накануне на улицах был расклеен царский манифест. Перед ним толпились мещане, чиновники, мастеровой люд.
