Поскольку рассчитывать на быструю карьеру в Америке мне, очевидно, не приходилось, я начал подумывать о возможности устроиться за пределами Соединенных Штатов. В университетах Англии и британских колоний существовало правило объявлять в печати о появлении вакансий и затем рассматривать все поступающие заявления. На самом деле обычно это была пустая формальность: в большинстве случаев объявление появлялось лишь тогда, когда решение по поводу имеющейся вакансии было уже принято. Печатались эти объявления на последних страницах «Природы» (Nature) и в других английских научных журналах. Просмотрев некоторые из них, я предложил свои услуги Королевскому колледжу в Лондоне и одному учебному заведению в Австралии, но, как и следовало ожидать, из этого ничего не вышло. Тем не менее тот факт, что я предпринимаю какие-то шаги для улучшения своего положения, безусловно был полезен для моего продвижения в МТИ.
Приблизительно в это время состоялось летнее заседание Американского математического общества в Амхерсте[67]. Мы поехали вместе с Маргарет, и оба получили большое удовольствие. В Амхерсте я часто виделся с одним из своих геттингенских знакомых Я. Д. Тамаркиным. Ему нравились мои работы, и он был одним из самых горячих и преданных моих защитников. Тамаркину больше чем кому бы то ни было я обязан тем, что в Америке ко мне постепенно начали относиться как к серьезному ученому.
Блестящий математик, он принадлежал к тому поколению богатой русской интеллигенции, которое успело насладиться жизнью до начала первой мировой войны. Попав в Америку, Тамаркин пытался продолжать традиции расточительного хлебосольства старой России. Он эмигрировал с риском для жизни, зато благодаря стараниям профессора Р. Дж. Д. Ричардсона его ожидал самый радушный прием в Броуновском университете. Тамаркин отличался большой требовательностью и все-таки радовался моим работам еще в те времена, когда американцы относились к ним с полным пренебрежением.
В эти годы Харди довольно часто бывал в Соединенных Штатах. Ему тоже нравилось то, что я делаю; благодаря ему и Тамаркину я начал приобретать в Америке известность. Так что своим признанием я, увы, обязан не моим соотечественникам, о чем и помню по сей день.
Время, которое я провел в Америке между поездками 1926 и 1931—1932 годов, совпало с годами процветания, пришедшимися на президентство Кулиджа, и с последующей депрессией. Даже в нашей сугубо академической среде, сравнительно мало связанной с внешним миром, явственно ощущалось влияние этих двух столь различных периодов. Я уже говорил, что в годы бума преподаватели Гарвардского университета начали получать значительно большее жалованье, чем прежде. В МТИ ставки остались прежними, но многие считали, что постепенно их тоже поднимут и, если даже мы не догоним Гарвард, то все-таки пропасть между нами будет уничтожена. В связи с этим многие профессора университета и МТИ только и говорили, что о фондовой бирже, и вели себя, как настоящие капиталисты. Как только пять-шесть человек собирались вместе, немедленно начинались споры о каких-нибудь акциях, особенно ходких в этот день. Некоторые из моих младших товарищей гораздо внимательнее следили за курсом своих ценных бумаг, чем за курсом лекций, которые они читали.
