– И потом, теперь-то какая разница? Выяснениями его не воскресишь.
– Это правда, – согласился я. – А где он похоронен?
– Зачем вам это?
– Не знаю. Навестить его, принести цветы. А как прошли похороны?
– Они были совсем крошечные, все устраивала я, ясное дело. Близких у Рикардо не было, разве только я, с натяжкой.
– Ну да, ведь жена его только-только умерла.
– А, так вы тоже, я посмотрю, немало знаете.
– Она должна была прилететь к нему на Рождество. Он даже сделал себе какой-то нелепый фотопортрет, чтобы подарить ей.
– Нелепый? Почему нелепый? Мне эта фотография показалась трогательной.
– Она была нелепая.
– С голубями, – сказала Консу.
– Да. С голубями. Наверняка это было связано с ней.
– Что?
– Запись, которую он слушал. Я всегда думал, что она как-то связана с ней, с его женой. Я представлял себе письмо или, не знаю, стихотворение, которое ей нравилось.
Консу впервые улыбнулась.
– Письмо или стихотворение? Вот такое вы себе навоображали?
– Не знаю, что-то в этом роде.
И тут, не знаю почему, я приврал или преувеличил.
– Я уже два с половиной года о ней думаю. Так странно, что мертвая женщина, с которой я даже знаком не был, может занимать в моей жизни такое важное место. Уже два с половиной года думаю об Элене де Лаверде. Или об Элене Фриттс, вроде бы так ее звали. Два с половиной года, – повторил я с удовольствием.
Уж не знаю, что углядела Консу в моем лице, но ее выражение изменилось, она даже сидела теперь иначе.
– Скажите мне одну вещь, – сказала она, – но только правду. Вы любили его?
– Что-что?
– Вы любили его или нет?
– Да, – сказал я. – Я очень его любил.
Конечно, это была неправда. Жизнь не дала нам времени привязаться друг к другу, и мною двигали не чувства и не эмоции, а одна лишь интуиция: бывает, возникает ощущение, что определенные события повлияли на нашу жизнь сильнее, чем это обычно бывает и чем может показаться. Но я хорошо знал, что все эти тонкости в реальном мире ни к чему и ими часто приходится жертвовать, говорить другому то, что он хочет услышать, избегать излишней откровенности. Откровенность неэффективна, она ни к чему не ведет. Я взглянул на Консу и увидел одинокую женщину; такую же одинокую, как я сам.
– Очень, – повторил я.
– Хорошо, – сказала она, вставая. – Погодите, я вам кое-что покажу.
Она вышла из комнаты. Я следил за ее движениями по звуку: шлепанье ног, короткая беседа с одним из жильцов («Что-то вы сегодня поздно, дорогой мой…» – «Ох, донья Консу, не суйтесь в чужие дела») – и решил уж было, что наш разговор окончен, что сейчас явится мальчишка с редкими усиками и выпроводит меня какой-нибудь дерзкой фразой вроде «позвольте проводить вас к двери, сеньор, спасибо, что заглянули», но тут она вернулась. Она рассеянно разглядывала ногти на левой руке, опять превратившись в девочку, которую я увидел в дверях дома. В другой руке (ее пальцы касались его очень нежно, словно больного зверька) она держала непривычно маленький футбольный мяч, который оказался старым магнитофоном в форме футбольного мяча. Пара черных шестиугольников-динамиков, в верхней части – окошко для кассеты, внутри – черная кассета. Черная кассета с оранжевой этикеткой, а на этикетке – одно-единственное слово, BASF.
