определял сущность политического как раз в категориях «друг» и «враг»
{207}. Прогресс, ведущий к такому осознанию, означает регресс до уровня поведения ребенка, которого либо что-то привлекает, либо пугает. Априорное сведение к отношениям «друг/враг» – один из прафеноменов новой антропологии. Свободой был бы не выбор между черным и белым, а выход за пределы такого заранее предписанного выбора.
86. Маленький Гансик{208}. Интеллектуал, а в особенности интеллектуал философской направленности, оторван от материально-практической стороны вещей: отвращение к ней и сподвигло его к занятию так называемыми вещами духовными. Однако материально-практическая сторона вещей не только составляет предпосылку его собственного существования, но и лежит в основе мира, критике которого тождественен его труд. Если он ничего не знает о базисе, то метит в пустоту. Он стоит перед выбором: приобрести эти знания или отвернуться от того, что ненавидит. Если он приобретает эти знания, то совершает над собой насилие, мыслит вопреки своим порывам и, сверх того, подвергается опасности стать столь же профанным, как и то, чем он занялся, ибо экономика не терпит несерьезности, и тот, кто намерен по меньшей мере понять ее, должен «мыслить экономически». Если же он решает не приобретать их, то он гипостазирует свой дух, сформировавшийся прежде всего в условиях экономической реальности и абстрактных отношений обмена, в качестве абсолюта, притом что духом он мог стать единственно в осмыслении собственной обусловленности. Человек духовный подвергается соблазну тщеславно и необоснованно подменить вещь рефлексией. Ограниченная и лживая важность, которую приписывают продуктам духа в публичной культурной деятельности, укрепляет стену, отгораживающую познание от экономической брутальности. Изоляция духа от практической деятельности превращает его духовную деятельность в удобоприемлемую идеологию. Эта дилемма присуща всем формам интеллектуального поведения вплоть до самых незаметнейших реакций. Лишь тот, кто в определенной мере блюдет чистоту, обладает достаточным запасом ненависти, нервов, свободы и подвижности, чтобы противостоять миру, однако как раз из-за иллюзии чистоты – ибо он живет как «третье лицо», – он позволяет миру торжествовать не только снаружи, но и в сокровеннейшей глубине своих мыслей. Тот же, кому слишком хорошо знаком весь механизм, перестает распознавать его; у него исчезает способность к различению, и, подобно тому как другим грозит культурный фетишизм, ему грозит возврат к варварству. То, что интеллектуалы суть одновременно те, кто извлекает выгоду из дурноты общества, и при этом те, от общественно бесполезного труда которых во многом зависит, сможет ли возникнуть эмансипировавшееся от пользы общество, – не есть какое-то раз и навсегда принятое и оттого нерелевантное противоречие. Оно непрестанно подтачивает содержание интеллектуального труда. Как бы интеллектуал ни делал свое дело, он делает его неправильно. Он потрясенно, как вопрос жизни и смерти, познает на опыте ту постыдную альтернативу, перед которой поздний капитализм тайком ставит всех членов общества: стать взрослым, как все, или остаться ребенком.
