в отношении домохозяйства души еще более справедливы, чем в отношении тех областей, где обилие товаров временно заставляет поверить, будто нет никакого неудержимо увеличивающегося разрыва между уровнями материального благосостояния. Никакая наука по сей день не в состоянии проникнуть в те глубины преисподней, где формируются психические деформации, позднее проявляющиеся как веселость, открытость, обходительность, удачное приспособление к неизбежному и как здравый смысл, не омраченный рассуждениями. Это дает основания предположить, что подобные деформации относятся к еще более ранним стадиям детского развития, чем первопричины неврозов: если неврозы есть результат некоторого конфликта, в коем подавляется влечение, то состояние, которое можно считать нормальным лишь в той же степени, что и поврежденное общество, которому оно подобно, является результатом некоего как бы доисторического вмешательства, надламывающего душевные силы прежде, чем дело вообще доходит до конфликта, – и последующая бесконфликтность отражает предрешенность, априорный триумф коллектива как инстанции, а не исцеление через познание. Спокойствие и отсутствие нервозности, уже ставшие залогом того, что обладающие данными качествами претенденты получают более высокооплачиваемые должности, являют собой картину того подавленного молчания, которое руководство менеджеров по персоналу лишь позднее насаждает политически. Диагностировать болезнь здоровых людей можно лишь объективно, выявив несоответствие их рационального жизненного поведения и того назначения их жизни, которое можно было бы разумно предположить. И всё же след болезни дает о себе знать: они выглядят так, будто на их коже пропечаталась сыпь с правильным и ровным рисунком, будто они мимикрируют под неорганику. Еще немного, и можно было бы посчитать тех, кто всеми силами демонстрирует свою бодрость, живость и бьющую через край силу, препарированными покойниками, которых из соображений демографической политики не стали информировать об их не совсем удавшейся смерти. На дне царящего здоровья покоится смерть. Все их движения похожи на рефлекторные движения существ, у которых остановилось сердце. Разве что как-нибудь изредка – то в злополучных морщинах на лбу, свидетельстве необычайного, но давно забытого умственного напряжения, то в патологической глупости, проскальзывающей в четкой логической цепочке, то в беспомощном жесте – с трудом сохраняется след улетучившейся жизни. Ибо требуемая обществом жертва настолько универсальна, что обнаруживается не в единичном человеке, а лишь в обществе в целом. Общество как бы переняло совокупную болезнь всех единичных людей, и в ней, в накопленном сумасшествии фашистских деяний и во всех бесчисленных предшествовавших им формах и опосредованиях, субъективная беда, сокрытая в индивиде, интегрируется с видимой и объективной. Безотрадна, однако, мысль о том, что болезни нормального не противостоит необходимым образом здоровье больного, но что последнее чаще всего лишь представляет собой вариант всё той же беды, только на иной лад.
