— Я домой пойду, — мычит Мишель. — Не надо мне огурцов. Я хочу спать.
— Ну и ступай. Мамке ни слова. Побьем… Завтра приходь утром сюда.
Мы остались вдвоем. Шелковая густая синь будто вздрагивает.
— Родька, и нам пора. Я это зазря сегодня утром дрался… Зазря.
Сенька трет ладонью щеку и моргает всем лицом.
Я привычным договоренным стуком звякаю по стеклу. Марта открывает окно:
— Ах, Родька, Родька, и в кого ты такой бродяга.
Снова всколыхнулась снегом и ветром зима. Время летело, как стрела, пущенная в беспредельность.
У Мишеля очень больное сердце. В год раз, забрав скрипку и маленький узелок, он ложится в больницу. Тогда за стеной становится тихо и даже скучно без плачущих вечерних звуков скрипки.
Через месяц он возвращается, побледневший и большеглазый, и снова поет скрипка жалостливо и одиноко.
Однажды мы взяли лыжи и спустились к Казанке. Мишель отставал, задыхался, но крепился. Сенька не пошел, сказал:
— Дело это ерунда. Я лучше читать буду.
Далеко-далеко тянулось белое, продуваемое ветром снежное поле.
— Родь, а Родь, может отдохнем?
— Да где? И сесть-то некуда. Давай ближе к краю, там и посидим.
На горе чернеет Троицкий лес. Мы съехали в овраг и, сняв лыжи, сели на ремни. Мишель чуть побледнел.
— А ты отца любил?
— Да.
— И я. Мать злая, а он был добрый. Он не заставлял меня играть на скрипке и не бил полотенцем, не говорил: «Я из тебя сделаю Никколо Паганини». Учитель лысый, вытягивает пальцы. У него в ушах волосы растут, Знаешь, Родька, как мне надоела скрипка?
Мишель обводит языком шершавые губы и снимает ушанку. От головы его идет пар.
— Сейчас какой-то ходит, конфеты носит, сынком называет… Тоже мне. Слушай, а как это, разве я его назову папой?
— Не зови, Мишель. Я вот никогда бы…
Я вспоминаю Белова и его слова. Я вспоминаю женщину у ворот и смутно догадываюсь, что это одно, что здесь что-то не так.
В овраге тихо. Ветер свистит высоко над головой. Реденькие кусты, пробив снег, торчат по склонам оврага.
— Ну пошли.
Наверху ветер налетает и, точно стремясь наверстать упущенное, хлещет по глазам, кружат, намереваясь свалить в снег, засыпать и потом дьявольски свистеть, торжествуя победу.
— Э-гей!..
С лип осыпается снег.
— Махнем вниз.
Мишель заглядывает через мое плечо — склон крутой. Внизу, подле изгороди, оставшейся с лета, два пня.
— Не бойсь, Мишель.
Я ныряю в белое море. Захватывает дух, и быстрая белизна летит навстречу. Лыжи наткнулись на что-то твердое. «Убился» — проносится мысль. Дыханья нет, рот залепило снегом. Острая боль вонзается иглами в ногу. Я чувствую, что теряю землю.
