, чем себя, а боль, вызванная симптомом, маскирует тайное удовольствие, от которого никто и не думает отказываться, либо о бегстве в исцеление: как только симптом исчезает, психе закрывается для любой попытки дополнительного исследования.
Когда потребность клинициста в исцелении становится до такой степени требовательной, что превращается в furor sanandi[2], следует задаться вопросом о глубинной мотивации самого терапевта. Кого он так стремится исцелить? Израненную мать первых месяцев его жизни? Замученного ребенка, с которым плохо обращались, каким был он сам? «Мы действуем, как нежная мать, которая вечерами не может лечь спать, пока вдоволь не наговорится со своим ребенком», – пишет Ференци. Его последние годы жизни указывают на трагические попытки «исцелить любой ценой», осуществить невозможную репарацию. Все же не существует такой психической болезни, которая не была бы в первую очередь способом (иногда безумным, иногда суицидальным) защититься, излечиться. Болезнь, жаждущая в большей мере быть услышанной, чем исцеленной.
Чего хочет пациент, не желающий исцелиться, или, еще хуже, кто отвечает на первое улучшение своего состояния дополнительным обострением и ухудшением? «Негативная терапевтическая реакция» – настоящее испытание как для пациента, так и для психоаналитика. Идет ли речь о тайном удовлетворении желания получить наказание, о ненасытном чувстве вины>*? О желании доказывать некомпетентность того, кто «заботится о вас»? Даже несчастливая жизнь – всё же жизнь, первым подтверждением этому является моральный мазохизм>*: «Я страдаю, следовательно, я существую!».
«Испытание неизвестным», погружение в незнакомое – вот что такое психоанализ; мы начинаем его не для того, чтобы высказаться, чтобы «все сказать» или чтобы говорить о том, о чем «не хочется говорить», а чтобы говорить о том, что нам самим неизвестно, эта авантюра возможна лишь в той степени, в какой мы уверены, что твердо стоим на земле хотя бы одной ногой. Это движение относительно, психоанализ может иметь смысл, лишь если он связан с чем-то фиксированным. Одно и то же количество сеансов, их одинаковая продолжительность, одни и те же условия освещения, отопления, одинаковая стоимость сеансов, одинаковое отношение аналитика и когда пациент его восхваляет, и когда оскорбляет… инаковость бессознательного может выражаться лишь на фоне постоянства и идентичности, на фоне «кадра». Слово не самое удачное, слишком много прямолинейности, смешивающей идентичность с ригидностью. Даже если эта строгость благотворна, то в случае, например, землетрясения, она не должна оставаться самоцелью. Английское «setting» и его производное «site» (Федида) выражают более тонко то же самое. «Кадр» не ограничивается отдельными условиями договора (время, деньги и пр.), он намечает границы порядка, «диспозитива» (Фуко). Даже если границы, пределы, которые обозначает кадр, являются условиями для проведения анализа, это не значит, что мы точно знаем, где проходят эти границы. Так, Луи, пациент, который не выносит, когда на веревке рядом сушатся два непарных носка, заметил в библиотеке книгу, лежащую в перевернутом виде. «Это сделано специально, для того, чтобы раздражать пациентов?» Каждый пациент интерпретирует кадр по-своему в зависимости от своего фантазма
