Николаю Гумилёву принадлежит ёмкая и точная характеристика поэтических текстов Нарбута. Есть смысл привести её полностью: «…Владимир Нарбут возненавидел не только бессодержательные красивые слова, но и все красивые слова, не только шаблонное изящество, но и всякое вообще. Его внимание привлекало всё подлинно отверженное, слизь, грязь и копоть мира… Это галлюцинирующий реализм».
А в стихотворении «Голод», написанном в 1921 году в Харькове, он пропустил через себя страдания всего народа. Красочное, но в тонах ужаса и сочувствия, произведение – скорбная песнь о происходящих событиях. Поэт воздерживается от оценочных суждений, он передает свои чувства через многозначительные образы:
А это кто? Не человек, а тень, –
Мертвец, шатающийся по деревне!
Краснея, веки подымает день, –
И день и ночь не размечают певни…
Какая жуть! Какая тишина!
В последний раз Владимир Иванович Нарбут прибыл в Николаев, чтобы выполнить личное поручение Льва Троцкого – разобраться с убийством сельского корреспондента Григория Малиновского. Следствие по делу закончилось быстро. Убийца журналиста явился с повинной в прокуратуру. Им оказался родной брат жертвы – Андрей Малиновский. Как писала газета «Красный Николаев», его «заставили совершить преступление кулаки, окопавшиеся в Дымовском сельсовете… 23 октября 1924 суд под председательством тов. Гельфериха установил личности организаторов убийства и приговорил всех к расстрелу».
Городская печать по инициативе Владимира Нарбута «провела большую кампанию за обуздание тёмных элементов деревни…».
А уже в 1922 году он переезжает по вызову Москвы в столицу и с 1923 года работает там в секретариате ЦК ВКП(б), где заведует подотделом, курирующим непериодическую печать и художественную литературу. К той же художественной литературе относится, кстати, и он сам, практически сразу же после выхода из деникинской тюрьмы начавший опять писать свои, ни на чьи не похожие, стихи. Такие, как написанное им в 1920 году стихотворение «Рассвет»:
Размахами махновской сабли,
Врубаясь в толпы облаков,
Уходит месяц. Озими озябли,
И лёгок холодок подков.
Хвост за хвостом, за гривой грива,
По косогорам, по ярам,
Прихрамывают торопливо
Тачанок кривобоких хлам.
Апрель, и – табаком и потом
Колеблется людская прель.
И по стволам, по пулемётам
Лоснится, щурится апрель.
Сквозь лязг мохнатая папаха
Кивнёт, и матерщины соль
За ворот вытряхнет рубаха.
Бурсацкая, степная голь!
В чемерках долгих и зловещих,
