Наверное, это происходило потому, что в них было так много от природы и так мало от города. Взять, к примеру, огромного хищника, самого крупного из всех остальных, который подступил вперед к краю рва, чтобы уставиться на него в ответ. Он казался истинным воплощением примитивной силы. У него был такой молочно-белый мех… ну, пожалуй, не такой уж и белый: мех оказался темнее, чем ему почудилось на первый взгляд, с какими-то черноватыми потеками — или это следовало отнести на счет слабеющего закатного освещения? Но, по крайней мере, глаза у него были чистые и прозрачные и мерцали в сгустившихся сумерках, словно драгоценные камни. Но нет, прозрачными они все же не были: их красноватое свечение сгущалось, мутнело, и вскоре они уже больше походили на два смотровых глазка в стенке притушенной топки. И почему он сразу не заметил, что это создание отличается совершенно очевидным уродством? И почему остальные волки жмутся подальше от него и испуганно рычат?
Потом зверь облизал черным языком вымазанную чем-то черным морду, из его глотки вырвался смутно знакомый вой, в котором не было абсолютно ничего от дикой природы, и Дэвид Лэшли понял, что перед ним притаилось чудище из его снов, обретшее наконец плоть и кровь.
С придушенным вскриком он развернулся и слепо кинулся бежать по усыпанной гравием дорожке, которая вела между зарослями густого кустарника к калитке, спотыкаясь на неровной земле и дважды свалившись. Добежав до опушки, он обернулся и увидел приземистый, сгорбленный силуэт, показавшийся в воротах. Даже на таком расстоянии он мог сказать, что глаза не могли принадлежать обыкновенному животному.
Среди деревьев было темно, и темно было на улочке за ними. Где-то впереди теплились уличные фонари, и в домах горел свет. Скованный беспомощным ужасом, он увидел, что трамвая на кольце нет, пока внезапно не осознал — и это осознание мелькнуло как призрак надвигающегося безумия, — что ничего в городе не обещает ему убежища. Все, что лежало впереди, было охотничьей территорией твари. Она загоняла его в свое логово, чтобы там убить.
Тогда он побежал, побежал с беспомощным ужасом жертвы на гладиаторской арене, кролика, выпущенного перед гончими псами, бежал до тех пор, пока бока не сковала боль и горло не перехватило пламенем, а потом все равно бежал не останавливаясь. Прямо по грязи, лужам и обломкам кирпича, потом по бесконечному тротуару. Мимо аккуратных пригородных особнячков, которые в своем единообразии казались монолитной кладкой какой-нибудь египетской гробницы. Улицы были практически пусты, и те немногие люди, мимо которых он мчался, таращились на него, как на сумасшедшего.
