В исторической политике России, с её правящим капиталом, графоманией и инквизицией, любая идейная монополия даёт власть циникам и ничтожествам. Оные же циники клинически не способны добиваться результата и следовать национальным интересам.
Вот яркий пример единого бесстыдства из советского учебника:
В чём заключается главная и основная ошибка Николая II? В том, что он ни в малейшей степени не был диалектиком. Он не понимал, что нельзя к Японии 1904 года подходить так, как в 1895 году, он не умел конкретизировать положение каждого определённого исторического периода, он был типичнейший метафизик, и от этого он и погиб.
(Покровский, 1925)
Что-то сейчас напишут в едином учебнике наши официальные мозги? Что-нибудь про молитвенника и исповедника Николая II?
РАБОТАЮЩИХ МОДЕЛЕЙ НЕТ
(В гуманитарном знании) – они хороши лишь как дидактический инструмент. Применяемые же к полноте фактов, конфликтуют с ними на уничтожение. «Рассуждать догматически о том, что не проверено на опыте, – есть удел невежества» (Наполеон Бонапарт. Искусство войны).
ИСПИВ ГРАФОМАНИЮ,
чувствуешь острей, где в стихах поэзия есть, а где в виршах её нет: но циркулем объяснить это нельзя.
Так и в науке: усердное переползание от одной архивной цитаты к другой – большое и полезное достижение.
Но знание (как поэзия) возникает лишь там, где историк поднимает глаза над забором цитат и в нескольких редких своих фразах говорит с полной ясностью для читателя и для себя: Иван Грозный не убивал своего сына.
Или: Сталин ваш так и не стал русским патриотом…
БЕДА ИСТОРИКА
Беда историка становится явной, когда – со своими школьными схемами, то есть со своей примитивной отмычкой и комикс-языком – он наконец погружается в первобытный предмет своего ремесла: и на него обрушивается, сквозь источники, особенно повременные, хаос альтернативной мифологии и альтернативного многоголосого языка.
Он больше не может следовать своей агитке, если историк (аферисту легче – он выхватывает из предмета искомое и якобы иллюстрирующее агитку и спокойно ложится спать сном урода). И тогда перед ним обнажается выбор: идти ли в хаос непознаваемого со льдинки на льдинку фрагментов, постепенно выстраивая «краткий курс» лоции, – или подчинять своё описание избранному герою-любимчику, сменяя комикс дидактики на комикс безмозглой верности герою и его языку.
ЭМПАТИЯ ИСТОРИКА
В младенчестве он надевает трусы своей куклы как свои собственные – и ему не жмёт. Пока младенец.
