Было накурено и нахаркано. На столике стояли две захватанные бутылки водки, одна уже пустая, в другой оставалось на донышке. И полная бутылка фанты, редкий товар в то время. Ее продавали только в валютной “Березке”.
Произошла немая сцена, причем с обеих сторон.
Куда там гоголевскому “Ревизору”!
Наконец, после длительной паузы эти двое в толстых шинелях, украдкой, но заинтересованно поглядывая на меня, подняли обширные зады с моей подушки и с моей белой простынки, коряво поцеловали начальство (сидящее в позе йога, как теперь бы сказали, но в голубых кальсонах) и вышли, потеснив нас животами в коридор.
Вообще-то это был, конечно, гоголевский сюжет. Ревизор.
Дядя приезжал с инспекцией из Москвы и теперь, после ужина в ресторане, был доставлен в СВ.
Почему я подумала, что это ревизор, приехавший из Москвы, – если бы он ехал с ревизией в Москву, он бы не пил. Да и кто из Питера мог ревизовать московских!
Мои печальные провожатые поставили чемодан на койку и повели меня к бригадиру поезда ругаться. Но другого места не нашлось. Даже у проводников.
Меня вернули в купе, попрощались и вышли. Поезд тронулся.
А мой чемодан оказался не застегнут. Афиша лежала развернутой.
С соседней полки донеслось увесистое:
– Артиска?
Я закрыла чемодан и поставила его в ящик под свою койку вместе с афишей.
Видимо, я что-то пробормотала.
– Че, думаешь, я в твоем чемодане шевырялся? – прозвучал вопрос.
Я перешла в коридор на откидную скамеечку, закрыв купе. Он сразу же отодвинул дверь, высунул морду в коридор и заорал:
– Артиска, хочешь, я тебе почитаю поэму Лермонтова “Сашка”?
Я перебралась на другое сиденье, вдаль по коридору.
Мой ревизор вопил стихи в дверь, держа в руке бутылку, он временами присасывался к ней, как младенец, надеясь на последние капли.
Проводница, разнеся чай, больше из своего купе не показывалась. Да я и не рисковала к ней ходить, дядя вполне мог добраться до моего чемодана.
Хорошо, что “Красная стрела” грохотала, тренькало ведро у кипятильника. Ревизору приходилось напрягаться в этом дорожном шуме. Он выкрикивал отдельные, наиболее важные слова.
Часа через два дядя отрубился, затих.
Я осторожно вошла в купе. Вояка лежал животом вверх как убитый, уронив руку до пола, в кривой позе.
Я умостилась головой в сторону двери, накрыв простыней лишенную свежести подушку (эти в шинелях ее оприходовали своими задами). Заснуть не удавалось. Дядя храпел ужасно. Мало того, на столике бутылка фанты (стеклянная) беспрерывно чокалась с пустыми бутылками из-под водки: “Тинк-тинк! Тики-тинк!”
