<17 апреля (4 апреля) >
18 апреля (5 апреля). Среда. Угнетенное настроение, главным образом из-за сознания безнадежного состояния мировой болезни. <…>…У меня…идет внутренняя борьба… я ощущаю все усиливающуюся болезнь воли. Каждое намерение у меня двоится и «навертывается на себя». И пустяки, и большие вещи влияют при этом в той же степени. Самые простые, новые детальные соображения занимают мое внимание в одинаковой мере, как самые важные (как, например, вопрос о моем отношении к войне). А тут еще все наши превратились в ярых большевиков и весь день туманят мне голову (но и освежают душу) своими гневами, своими разоблачениями и проч. «Правда», «Земля и Воля», «Известия СРиСД»[134]так и переходят из рук в руки.
<…>
В 5 ч. Палеолог. Страшно встревоженный. Его больше всего беспокоит рыхлость, мягкотелость всего организма. Невозможность водворить какой-либо порядок. А отсюда – анархия. Дошел даже в своем историко-философском дилетантизме до признания необходимости немецкого дядьки для России! Указывает на бесчисленные упущения, порождающие нелепые недоделки и развал. В общем, я согласен с тем, что он говорит (особенно в критической части), но наши «души», разумеется, совершенно разные.
<…>
19 апреля (6 апреля). Четверг. <… >
Днем ездил со Щуко осматривать Елагин дворец. Макаров собирается его отдать, ввиду предстоящих летом боев, под лазарет. Не был в нем с самого 1904 года. Сохранность парадных апартаментов поразительная. Распорядительность и героизм лакеев (все та же дворцовая культура) спасли дворец от хулиганов, пришедших его грабить и искать в нем «документы» и удовлетворившихся разломом одного шкафчика и кражей одного фарфорового лебедя, отломанного от вазы. Тем более представляется чудовищным, что спасенное и пощаженное людьми темными интеллигент, эстет ныне собирается отдать на гибель.
<…>
<20 апреля (7 апреля) – 30 апреля (17 апреля)>
1 мая (18 апреля). Вторник. В два приема весь день проходил по улицам. Сильный холод из-за затора льда, который снова стал, задержанный морозом и Дворцовым мостом. Зато блестящее солнце и, в общем, на улицах очень прекрасно. Первая прогулка была к площади Мариинского театра, где обещан был специальный митинг. <…> Вместо митинга мы услышали в исполнении оркестра, разместившегося на эстраде в углу театра (где вход артистов), «Эй, ухнем!» и бесчисленное количество «Марсельез». Какой-то господин с лицом Пуанкаре прочел по листочкам, делая вид, что импровизирует, с большой затратой жестов, длиннейшую речь о слиянии искусства и свободы. Говорили и другие – не более интересно. Над проездом между театрами развевалось огромное знамя всех нас, пацифистов, обрадовавших стихом Пушкина «о благословенности союза меча и мира»; за оркестром на красных знаменах надпись о «правильном распределении заработков».
