Должен признаться, что мало встречал женщин, которые говорили бы о своих добродетелях так самоуверенно, как госпожа Раннук, и у меня создалось впечатление, что эта женщина безусловно убеждена в наличии у нее упомянутых добродетелей.
Эта русоволосая стройная женщина, очевидно, действовала в твердой уверенности, что поступать иначе было бы несправедливо по отношению к себе и обществу, что поступать иначе было бы просто противоестественно.
Если кто и грешил, так только Раннук, он не выполнил многого из того, что обязан был делать как муж по отношению к жене. Он считал, что цветы, и бабочки, и книги важнее, чем жена, наконец для него дочь стала важнее, чем ее мать, что является прегрешением против духа святого, ибо жена для мужа — плоть и кровь, а дочь — только идея. А какая жена примирится с тем, что для мужа идея значит больше, чем плоть и кровь; кроме того, муж никогда не может знать наверное, не рождена ли эта идея от совсем чужого мужчины.
— Уважаемая проуа, — сказал я жене Раннука, — неужели вы ни при каких условиях не согласитесь помириться с мужем?
— С мужем? — Она высокомерно вскинула голову. — Разве Раннук муж? Он ребенок. Я не хочу вечно быть нянькой.
— Значит, вы и не выдвигаете как главную причину тот процесс? — спросил я.
— Поймите меня, — ответила женщина, — я принесла в жертву Раннуку свои лучшие годы, и если не получила за это ничего другого, то имела право надеяться хотя бы на честное, незапятнанное имя. А теперь, что я теперь собой представляю!
— Поверьте, проуа, ваш муж совершенно невиновен, — начал было я.
— Тем хуже, тем позорнее! — перебила она меня, и я почувствовал, что в ней кипит желчь личной обиды.
Мне оставалось только сделать еще одну попытку и склонить жену Раннука к тому, чтобы она оставила девочку мужу. Но я получил лаконичный ответ:
— Что будет делать ребенок с ребенком? Пусть раньше для себя найдет няньку.
Положение было ясно, предстоящий процесс не мог внести ничего нового. Это я и попытался растолковать Раннуку. Он ничего не ответил, только выслушал мои разъяснения, и взгляд у него стал какой-то тупой. Поднялся со стула и уже собрался было уйти, но вдруг у самой двери резко повернулся, подошел к столу, как будто оживившись, и спросил:
— Значит, больше никаких возможностей?
— У меня — нет, — ответил я.
Он простодушно улыбнулся.
— Одна возможность все же есть, — сказал он.
— А именно? — спросил я.
— Секрет, — ответил он, продолжая улыбаться.
Сказал и ушел, и это был последний раз, когда я видел его живым: когда я в следующий раз увидел его, придя по просьбе его жены в маленькую, скромную квартиру, где всюду бросались в глаза следы неустанного духовного труда, он лежал в гробу рядом с девочкой, заключив ее в нежные отцовские объятия.
