Улыбался печально Триродов, и говорил:
- Чувствую великую тягость жизни. Но что сделать? Не знаю, каков удел, где жизнь легка и успокоенна.
- А зачем успокоенность и легкость жизни? - возражала Елисавета. - Хочу огня и страсти. Пусть погибну. Сгорю в огне восстания и восторга, - пусть!
- Да, - сказал Триродов, - какие-то в себе самом открыть надо возможности и силы, и тогда будет новая твориться жизнь. Нужна ли она?
- А что надо? - спросила Елисавета.
- Не знаю, - печально отвечал Триродов.
- Чего же вы хотите? - опять спрашивала она.
- Может быть, ничего не хочу, - говорил Триродов. - Кажется, ничего не жду от жизни. И то, что делаю, делаю так, словно тягостный совершаю подвиг.
-- Как же вы живете? - дивясь, спросила Елисавета.
Он говорил:
- Я живу в странном и неверном мире. Живу, - а жизнь проходит мимо, мимо меня. Женская любовь, юношеская пылкость, волнение молодых надежд, все это остается навеки в запрещенной области несбывшихся возможностей. Несбыточных, может быть.
Тяжким стуком отсчитывались в Елисаветином сердце темные, пламенные миги молчания. Темная томила досада на эти грустные слова о слабости и унынии, - и не верила она им. А Триродов говорил, словно дразня ее красивою, но бессильною печалью:
- Много труда, мало отрады. Проходит жизнь, как сон, безумный и мучительный.
- О, только бы яркий! только бы он был буйный! - восклицала Елисавета.
Триродов улыбался и говорил:
- Приближаются минуты пробуждения. Приходит старость, тоска томит. И пустая, и бесцельная влачится жизнь к каким-то неведомым пределам. Спрашиваешь сам себя, без надежды найти достойный ответ, зачем живу в этом странном и случайном обличии? Зачем избрал я эту долю? Зачем я это сделал?
-- Но чья же вина? - спросила Елисавета.
Триродов отвечал:
- Сознание, созревшее до вселенской полноты, говорит, что всякая вина моя вина.
- И всякий подвиг - мой подвиг, - сказала Елисавета.
- Так невозможен подвиг! - говорил Триродов. - Невозможно чудо. Хочу, и не могу вырваться из оков этого плоского существования.
Елисавета сказала:
- Вы говорите о любви, как о несбыточном для вас. Но у вас была жена.
Грустно говорил Триродов:
- Была. Краткие промчались миги. Была любовь? Но знаю. Страсть, угарь, - и смерть.
- И опять будет сладостное в жизни, - уверенно сказала Елисавета.
И отвечал ей Триродов.
- Да, иная будет жизнь, но что мне? Быть иным простым, - ребенком, мальчиком с босыми ногами, с удочкою в руках, с простодушно-разинутым ртом. Живут, на самом деле живут, только дети. Им завидую мучительно. Мучительно завидую простым, совсем простым, далеким от этих безотрадных постижений разума. Живы дети, только дети. Зрелость - это уже начало смерти.
