Мой краткий ответ о верности солдатской присяге явно не удовлетворил гестаповца. Он переводит разговор на другие темы, пытается вызвать на откровенность. Говорят, глаза — зеркало души человека. У этого — глаза чистые, ясные, и весь он, несмотря на офицерскую форму, напоминает молодого смиренного жениха.
Наша беседа длится уже более часа. Гауптман спрашивает, знаю ли я о русском генерале Власове, который собирает «истинных патриотов» России? О льготах, которыми пользуются пленные русские солдаты и офицеры, давшие согласие служить в РОА. Он показывает мне газеты на русском языке с воззваниями так называемых «добровольцев». Затянувшись сигаретой, произносит:
— Помочь немецкой армии одержать победу над большевиками — большая честь для каждого русского. Немецкая армия — гуманная армия. Вы об этом по себе можете судить. Она — справедливая армия…
Тут меня прорвало:
— В сорок первом году, когда мы высадились десантом в Керчь, а вы драпали кто куда, я видел во рву возле станции Багерово тысячи убитых женщин, стариков и детей. Они погибли от рук «гуманной» армии!
Гестаповец пропустил мою дерзость мимо ушей, и я понял: еще не наступило время для настоящего разговора со мной. Вскоре он куда-то заторопился и ушел, приказав часовому увести меня.
Я бросил вслед переводчице:
— Нравится вам эта работенка?
Она косо посмотрела на меня, но промолчала.
После первого гестаповского допроса последовал длительный перерыв. Однообразно тянулись дни. Встав поутру, я слышал монотонные шаги стражника. Он все чаще стал приоткрывать дверь и заглядывать в мою келью. Однажды даже сунул мне сигарету. Я привык к нему и не обращал на это внимания. По коридору иногда торопливо проходили девушки. Мельком посматривали на меня. По их лицам было видно — жалеют. И у них есть отцы, братья, на долю которых может выпасть такое же. Девушки нет-нет да совали мне в окно яблоко, гронку винограда или другую пищу, добытую на кухне, где они работали.
Я много размышлял над тактикой своего поведения в плену. Что поделаешь, пленный тоже должен иметь свою тактику. Хорошо, что гауптман не придрался к моим словам на допросе. Но при других обстоятельствах этот день мог быть последним днем моей жизни. Надо поубавить свой пыл, все равно убедить гестаповца мне не удастся. А самое лучшее — молчать. Молчать, чего бы это ни стоило.
Однажды ночью вваливаются ко мне двое. Одеты в гражданское, разговаривают по-русски. Один — пожилой, на висках седина, вид интеллигента. Говорит — инженер завода имени Войкова. Речь его спокойная, тихая. Внешне вполне симпатичный человек. Начинает разговор с того, что немецкая армия находится под Тбилиси, а Москва окружена и не сегодня-завтра падет. Второй — постарше, низкорослый, крепкий, кулачища, наверное, по пуду каждый. Поддакивает дружку:
