В этот же раз чуда не случилось.
Сердце моего мальчика останавливается ровно через час после поступления в реанимацию. Мне разрешают немного побыть с ним. На его лице, наконец, покой. А вот скрюченные вечной судорогой ручки такими навсегда и остались. Мне не жаль, нет. Ведь жалость — это тоже чувство. А все мои чувства мертвы. Тепло покидает меня капля за каплей, обхватываю себя руками, в надежде заткнуть образовавшуюся в груди дыру. Кто-то звонит — я даже не сбрасываю, хотя в реанимации такие громкие звуки наверняка не уместны. Не могу… Открыть сумочку, вынуть телефон — все это требует слишком больших усилий. Меня же охватывает знакомое оцепенение.
— Эй! Женщина! Женщина, вы меня слышите?!
Нет. Оставьте меня в покое. Резко сбрасываю с себя чужие руки. Любые касания невыносимы.
— Да она помешалась от горя…
Это все, что я успеваю запомнить, перед тем как меня окончательно накрывает. В себя прихожу в полутемной плохо пахнущей комнате. Меня будят громкие голоса. Единственный источник света здесь — знакомое окошко в двери. Знакомое… окошко… в двери.
— Акай Аматович, вам нельзя… Пожалуйста, присядьте…
Даже сквозь туман в голове до меня доходит, где я оказалась. Поэтому, когда дверь распахивается, и Акай заходит в палату, я, громко подвывая, смеюсь. Ну, разве это не ирония?
— Сана, девочка… Я только узнал. Сейчас все хорошо будет. Кирилл Вениаминович уже летит. Я…
— Что? Опять заберешь меня отсюда?
— Ну, да… — Акай сощуривается, сканируя мое лицо.
— А если я не хочу? Если я теперь не хочу? Что ты сделаешь?
— Тише-тише, ты сама не понимаешь, что говоришь… — он тяжело опускается на мою кровать. Панцирная сетка продавливается, и я невольно скатываюсь, соприкасаясь телом с его. И это касание, и то, что он тянет ко мне свои медвежьи лапы — невыносимо.
— Не трогай меня! Не смей… Меня сейчас стошнит… Меня от тебя тошнит, понимаешь?!
Наверное, так нельзя. Он ведь после тяжелейшей изнурительной операции. С критической потерей крови и всем остальным бла-бла… Но я не могу остановиться и луплю его куда придется. Пока подоспевшие санитары не скручивают меня в бараний рог.
В следующий раз я просыпаюсь уже совсем в другом месте. Я… дома. У моей кровати горит ночник. И в его свете я отчетливо вижу сидящего в кресле мужчину.
— Сана! Ну, наконец-то… Добрый вечер, что ли? — мягко улыбается мой личный психиатр.
— Он здесь? — напрягаюсь мгновенно.
— Акай Аматович? Нет. Кажется, он вместе с сыном поехал в поселок. С Янаром, по-моему, так его зовут, — быстро уточняет доктор, осознав, как двусмысленно могли прозвучать его слова для меня.
