Испугался.
И рухнул на пол, не способный удержать тяжесть этого золота.
И верно, потерял сознание, ибо, когда очнулся, огонь в чашах почти погас. Верховный осознал себя лежащим. Тело онемело. И кости вновь болели, будто из него разом выпили все-то, вложенные магами, силы. Вновь вернулась слабость.
Возраст.
— Прости, — сказал он, силясь подняться. Но рабов, готовых помочь, здесь не было, да и никого-то не было, кроме него и золотой маски, которая молча и, как показалось, насмешливо, взирала на человека со стены. В полумраке она слегка светилась, а в чертах её появилась некая неправильность.
Будто маска изменилась.
Изменилась?
Верховному удалось-таки встать на четвереньки. Так он дополз и до лавочки, на которую уже поднялся почти спокойно. Разве что руки дрожали.
И ноги.
— Прости за слабость. И сомнения, — он глядел в золотое лицо и ничуть не удивился, когда плотно сомкнутые веки дрогнули. Показалось вдруг, что вот-вот и она проснется.
Но нет.
Что бы ни могло случиться, оно не произошло.
Почему?
Не потому ли, что Верховный был слишком слаб и стар?
Он нахмурился. И нашел в себе ощущение, что догадка верна. Маска выпила силы. Из него. И из амулета магов. Верховный снял его с шеи и хмыкнул: яркие некогда камни потускнели и потрескались.
Стало быть, ей нужна не столько плоть, сколько сила? В ином случае, забрав магическую, она бы выпила и самого Верховного?
Впрочем, последнее легко проверить. Завтра он возьмет сюда раба из числа отмеченных проклятым даром. И несколько камней из шкатулки. Маги, конечно, поинтересуются, но всегда-то можно отговориться храмовыми нуждами.
Или ничем?
Они еще не настолько в силе, чтобы задавать вопросы.
Дрожь в руках прошла.
— Я найду способ, — сказал Верховный, чувствуя, как сердце его наполняется надеждой. — И все изменится.
Он с трудом, но добрался до двери.
— Для всех.
Показалось, что это было сказано в спину.
Миха очнулся.
В лесу.
Во мхах.
Он лежал и, кажется, провалился. Лежать было неудобно. В бок впивалось что-то твердое, дышать получалось с трудом, будто мхи весили изрядно. И в груди клокотало.
Но он очнулся.
Он раскрыл глаза и зажмурился, до того ярким показался свет.
Но живой. Он живой! Мать вашу, живой.
Миха рассмеялся, но смех превратился в кашель, и Миха едва не захлебнулся кровью. Его опять стошнило, темным, грязным, однако потом стало легче. Разодрав мхи, обнимавшие его как-то слишком уж плотно — еще немного и его вовсе укутает плотным коконом, Миха попытался выбраться.
