«смолой» в Тверской губернии, а на севере «смолиной» называют смолистое дерево для
сидки смолы; «смолянка» же — и бочка из-под смолы, и корчага, в которой
сидят (то есть топят) деготь, и еловая кадушка, и биток, игральная бабка, «налитая за недостатком свинцу смолой», и (веселится Даль) «воспитанница Смольного монастыря».
Здесь, в Николаеве, Даль все чаще помечает в тетрадях возле схваченного слова. — мск., тмб., ряз., пск., твр., то есть слово московское, тамбовское, рязанское, псковское, тверское: свезенные сюда, в Николаев, мастера московские, тамбовские, рязанские, псковские, тверские заселяют окраины города-верфи.
«Не брал книги в руки…» Но именно здесь, в Николаеве, Даль сам впервые серьезно занялся сочинительством. «Он писал стишки, несмотря на недавнее свое упражнение в искусстве этом и малую опытность, довольно складно и свободно, даже нередко наобум, вдруг, но гений его был слабосилен; это была обыкновенно одна только вспышка, и начатое стихотворение оставалось неоконченным». Строки не из воспоминаний — они взяты опять же из повести о любезном Далю мичмане.
Наверно, и Даль, подобно своему герою, готов «просидеть ночь напролет над самодарным творением своим, излить все чувства свои в каком-нибудь подражании Нелединскому-Мелецкому, Мерзлякову, Дмитриеву, даже Карамзину, которого стихотворения новостию языка своего тогда еще невольно поражали и восхищали. Пушкина еще не было; я думаю, что он бы свел с ума нашего героя».
Среди архивных бумаг Даля обнаружим стихотворное подражание Карамзину; наверно, были и другие «самодарные творения», в которых автор следовал известнейшим по тому времени поэтам. И в Петербурге, и в Николаеве пели Нелединского-Мелецкого «Выйду я на реченьку», пели Мерзлякова «Среди долины ровный», Дмитриева — «Стонет сизый голубочек», но Пушкин уже был. Наверно, в повести (чтобы не читалась как автобиографическая) Даль запутывает время действия. Пушкин уже был, он жил совсем рядом, в Одессе, когда Владимир Даль служил на Черном море; наш мичман мимо Одессы не раз проплывал, крейсируя, «крестя по морю» на своем фрегате.
Пушкин уже был, мичман Даль про него знает, может быть, и с ума сходит, восторгаясь его творениями. Есть от чего с ума сходить! Пока Даль тянет лямку в Николаеве, являются на свет «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан» — не говоря уже о стихотворениях, которые у всех на устах и в памяти. И что еще примечательно: Пушкин для Даля не только великий поэт, но человек, современник, не только имя на обложке, но разговоры, слухи, подробности. Вот приятель Даля (по имени Рогуля) сообщает ему в письме об их общем знакомом; тот уморительно смешно декламирует стихи: сдвинет брови, закатит глаза и произносит строку за строкой без ударений и повышения голоса — так Пушкин читает (прибавляет неведомый Рогуля), и стало принято ему подражать…
