Сначала разберемся с названием — оно нам тоже кое о чем расскажет.
Речь об учебном плавании — в плавание непременно отправлялся всякий кадет перед выпуском, впрочем, уже не кадет — гардемарин, что означает в переводе «морской гвардеец»; гардемаринами именовали воспитанников старших классов. Обыкновенно из года в год ходили в плавание по Финскому заливу, по «Маркизовой луже». Далю повезло: на этот раз было решено послать будущих моряков к далеким берегам — в Швецию и Данию. Для учебной экспедиции выбрали едва ли не лучший из тогдашних балтийских кораблей — красивейший и быстроходный (скорость — двенадцать с половиной узлов) двухмачтовый бриг «Феникс». Имя у корабля тоже примечательное: про птицу Феникс рассказывают древние мифы — птица сгорала в огне и вновь воскресала из пепла, могучая и прекрасная. Команда брига: семь офицеров, один доктор, сто пятьдесят матросов, двенадцать гардемаринов (отобрали лучших во всем корпусе).
Пополудни 28 мая 1817 года вступили под паруса и отвалили от родного берега. Но не случайно в ту пору приказ отплывать заканчивался словами: «При первом благополучном ветре имеете отправиться в назначенный путь». Ночью ветер резко переменился, пришлось возвращаться в Кронштадт. Лишь через двое суток ветер оказался благополучным и позволил сняться с якоря.
После корпусных галерей, коридоров и переходов — ширь и высь неоглядные. После тесного и жесткого мундира — просторная парусиновая куртка. Ветер ласкает обнаженную шею, вышибает из глаз слезу, врывается в легкие. Кисти рук потемнели, от них пахнет смолой, и первые мозоли застыли на непривычных к матросской работе ладонях янтарными смоляными каплями…
Самый ловкий из команды, молодой матрос эстонец Иоганн, на ходу судна легко бежал по борту, не страшась качки, перебирался с одной мачты на другую, в мгновение ока лихо взбирался на марс, площадку на вершине мачты, и стремительно спускался оттуда по тросу вниз головой. На второй пли на третий день плавания Даль увидел с изумлением, как потемнели вдруг, будто даже сердито, обычно невозмутимые прозрачные глаза Павла Нахимова, и вот он, Нахимов (куда девалась сутуловатая, сухопутная неловкость?), уже и сам быстро бежит по борту, минута-другая — и он высоко над качающейся палубой, чутко удерживая равновесие, перебирается с фокмачты, первой от носа, на следующую, гротмачту, еще минута — и он, не хуже Иоганна, из-под самого неба скользит по веревке, и тоже вниз головой.
