Врачей звали Берман и Брош – оба австрийцы, оба на десять лет старше его. Брош был миниатюрный и тонкий, его маленькие руки создавали впечатление деликатной хрупкости; Берман был тучен и вечно смеялся, на его щеке расплывалось огромное темно-красное родимое пятно.
Люциуш поначалу считал, что их удивит скудость запасов, отсутствие рентгеновского аппарата или оборудования для бактериологической работы, одна-единственная медсестра. Но в прошлом госпитале, сказали они, было еще хуже, никакого боевого духа, так что командир соседнего гарнизона был вынужден применять к тем, кого подозревали в симуляции, наказание под названием Anbinden: их раздевали и привязывали к стволам деревьев.
– Зимой?
– Зимой.
Люциуш представил себе лед, пронизывающий ветер.
– Но я слышал, что Anbinden запретили.
В ответ австрийцы только рассмеялись. А когда они спросили, где и как он учился, их, кажется, удивило, что он завербовался еще студентом. Потом Берман сказал:
– Ну по крайней мере, хоть не ветеринар, как было у нас в прошлый раз.
До войны Берман специализировался по нервным и душевным болезням, а Брош руководил туберкулезным санаторием. В некотором смысле они были так же неопытны, как и он.
А оперировать-то он как научился?
– Здесь был еще один доктор, который меня учил, Сокефалви, венгр; потом он уехал.
Это в некотором смысле была правда. Он понимал – даже если бы Маргарета не сверкнула глазами, предупреждая его, – что про нее ничего говорить не следует.
На разговоры, впрочем, времени почти не оставалось. Солдаты, подтаскивавшие раненых на санях, подводах или прямо на стульях, к которым те были привязаны, поднимались из долины почти ежечасно. Скоро карантинная комната превратилась в отдельную палату, потом эта участь постигла и баню, потом госпиталь стал расползаться по соседним деревенским домам. Люциуш видел, что Маргарета тщетно пытается навести какой-то порядок, умоляет врачей и сестер внимательно проверять больных на предмет вшей. Они ее не слушали, даже когда Люциуш присоединялся к этим просьбам. Да и что им оставалось? Раненых было слишком много. Даже одеял на всех не хватало.
Иногда к его обходам присоединялся Жедзян или Жмудовский, но обычно – только Маргарета. Заходя в низкие темные деревенские избы, чтобы осмотреть размещенных там солдат, она обращалась к женщинам на ломаном русинском. Люциуш раньше не бывал в этих домах. Там было тесно от грубо сколоченных столов и клеток для кроликов и кур, давно уже пустых. Над кроватями висели деревянные люльки, из блюдец со свечным жиром торчали горящие фитильки. На стенах – праздничные вязаные ленты, венки с колокольчиками. В отличие от церкви, где не смолкал шум, в избах стояла таинственная предсмертная тишина; свет почти не доходил до бледных солдатских лиц, деревенские женщины медленно ходили туда-сюда в своих темных накидках, их дети без движения сидели возле лежанок. Маргарета всегда припасала для них горбушку или морковку. Люциуш иногда развлекал их театром теней – он научился этому от отца – или давал им послушать звук собственных сердец. От прикосновения холодного раструба стетоскопа круглые глаза детей еще сильнее округлялись, вряд ли они понимали, что слышат, но изумлялись от этого не меньше. Он объяснял себе, что поступает так по доброте, чтобы наладить отношения, хотя на самом деле ему просто хотелось прикоснуться к коже, не тронутой гангреной и лихорадкой, к телам, не изуродованным ранами.
