Ничего из этого Люциуш не рассказал Маргарете и сначала даже спрятал ириски. Он привык видеть, как люди меняют свое отношение к нему, едва услышав о его родословной. Вместо всего этого он придумал скромную квартирку на Шумангассе, недалеко от университета; отца-дантиста, который переехал из Кракова в поисках работы.
Это ее позабавило. Неужели в Польше мало больных зубов?
Закапываясь все глубже в свое вранье, он прочитал ей краткую лекцию по истории польской диаспоры в Вене и постарался поскорее перевести разговор. Он жалел о том, что пришлось солгать, жалел о том, что ложь увеличила дистанцию между ними, даже если она об этом не знала. В то же время он прекрасно осознавал, что она вообще ничего не рассказала ему о себе. Вначале он осторожно расспрашивал ее: где она училась, в каком была монастыре, что делала до войны. Она не отвечала. Ее обеты запрещают говорить о жизни до монашеского ордена, сказала она, твердо глядя на него своими серыми глазами. Теперь важно только ее святое служение.
Однако какие-то улики оставались. Она слегка шепелявила – «с» у нее превращалось в «ш» или «ж», – «н» и «м» произносила в нос, а гласные часто растягивала, даже выпевала. Язык, на котором она говорила, – архаичный польский с примесью словацкого, ее венгерский, ее базарный русинский, смесь польского и австрийского произношения географических названий – все это говорило о том, что родом она из горных мест, откуда-то с запада. Из-за ее быстрого ума он не ожидал, что записи выдадут в ней человека, едва обученного грамоте, она писала с чудовищными ошибками. Но он не придумал, как вежливо спросить, сколько классов она окончила. И еще была ее вера, демоны селезенки, дьяволы печени, бесконечное олицетворение Вши. Ангельское вмешательство в ее мире казалось не столько частью строгой латинской молитвы, к которой привык Люциуш, сколько спиритуалистским ритуалом.
Поэтому он позволял ей вести и следовал за ней. «Как происходит вскрытие?» – интересовалась она, разгрызая твердую ириску. Может ли он рассказать о своих радиографических экспериментах? До того, как армия реквизировала рентгеновский аппарат, она все время задавалась вопросом, как удалось заглянуть человеку внутрь. И еще ампутации: понимает ли он, как может человек чувствовать отрезанную руку?
Иногда к ним присоединялись Жмудовский и другие рядовые, Жедзян и Новак, а иногда и повар по фамилии Крайняк.
Все они прибыли зимой, в разное время. Жмудовский был с хутора под самым Краковом. В прошлой жизни он работал почтальоном и сейчас перебирал письма, приходившие в госпиталь, и сдирал с них марки для своей коллекции. Война, объяснил он им как-то мартовским вечером, во время затишья, исключительно удачное время для филателии – люди, которые годами не писали писем, роются в ящиках, чтоб найти почтовые принадлежности. Он уже обнаружил несколько раритетов: марку 1908 года номиналом 10 крон, без перфорации, и номиналом 10 геллеров, голубую, 1899 года. Он вставил их в маленький красный альбом, который всегда носил в кармане, где также хранилась единственная фотография его дочери – студийный портрет серьезного младенца, сидящего на подушке, прикрытой ковром.
