Так потихонечку и перебивалась бабка Анна — много не надо, никому ничем не обязана, сено на зиму зять подзаготовит, и на огороде бабка понасадит тыкву, уродится ее видимо-невидимо; хватало коровке пропитания.
Нынче же бабка призадумалась: «Остаточек зимы кое-как уж прокормлю коровку, а там продавать придется. Худо будет без молочка, на картошке да каше долго не протянешь. Может, и вправду подняться в город вместе с Зиной?»
Разгорается буза за перегородкой: вместе со взрослыми просыпаются и ребятишки — возня, двигаются табуретки, Нюрка горшками в печке шастает, Петр уже успел отшлепать Сашку, и тот плаксивится. Как наказание это бабке Анне, — свои же там кровиночки, сын да внучата, а будто чужая она им; чем только богородицу прогневала, что послала испытание на старости лет...
Под окнами заскрипел снег. Бабка Анна быстренько слезла с печки, сбоку, из-за простенка, глянула: Петр, сгорбившись, прикуривал из сложенных в горсти ладоней, горящая спичка освещала его лицо — похудевшее, со впалыми щеками, на которых проступала щетина. Такое родное лицо увидела бабка Анна, вроде бы существовало оно с тех изначальных времен молодой и радостной жизни, какую уж и не помнит...
Петр отбросил погасшую спичку, долго стоял, курил, затягиваясь в кулак, посматривал на окна материной комнаты, а потом пошел — тяжело и проваливаясь по щиколотки в сыпучий грязный дорожный снег...
Неблизок путь до склада горюче-смазочных материалов — через весь поселок и еще метров триста в степь, поэтому Петр Потапов успел передумать о многом, трудном и привычном, скрутившем его жизнь в тугой узел, который не развяжешь, а выход один — рубить с плеча. Вот этого он не мог сделать, ясно представляя себе, что острый нож пройдется не по нему — если бы так, он оттерпит! — сколько по Сашке, Томке, Любочке. Нюрка, конечно, не отдаст их, а каково им будет потом, с безотцовщиной...
Приходили Потапову мысли о разводе, приходили, но он отбрасывал их, как выкидывают из хозяйства уже изношенную, отслужившую вещь. Ведь привязывало его к Нюрке, помимо детей, и другое — еще любил ее Потапов, не по-молодому — иначе. С годами мало изменилась она, хотя слегка и пополнела, по-прежнему легко, гордо держала голову с тяжелым пучком волос, и у Потапова замирало сердце, когда рассыпались они черной пеной по белым плечам и шее. Холодел он, ненароком натыкаясь на ее взгляд, — в больших, иссиня-чистых глазах плескался потаенный испуг, тот самый, впервые им увиденный перед рождением первенца, Сашки. Держала Нюрка руку мужа и горячечно шептала: «Боюсь я, Петенька, ой боюсь!» Тогда Потапов терзался невозможностью помочь и чувствовал невольную вину, что он — причина ее страданий. Каждый раз перед родами это повторялось, а вернувшись из больницы с третьей, Любочкой, вошла Нюрка в дом пугающе незнакомой — резкой, решительной, мужа по имени не называла, на его попытки приласкать отвечала грубостью.
