Но, доставая из сумки кусачки, замешкался Димка Пирожков. Он неожиданно увидел — и внизу, и вокруг — белую снежную степь, такую вдруг далекую, словно парил над ней на невообразимой высоте, и отдалились редкие черные фигурки людей — дядя Миша, группа женщин возле магазина, ребята из ремонтных мастерских, разгружавшие с автомашины ящики с запчастями; неслышно попыхивая сизым дымком, на противоположный край поселка въезжал трактор.
Эта размеренная жизнь среди степной необъятности, этот поселок с ровными рядами улиц из сборных щитовых домов, почти до окон заметенных сугробами, это глубокое голубое небо с холодным солнцем, от света которого остро резало глаза, — все сверху показалось незнакомым, будто забросило Димку Пирожкова на чужую планету, а столб — тонкая паутинка, плывущая над ней и лишь чудом еще не разорванная, она сгибается и раскачивается под его, Димкиной, тяжестью.
Он испугался, как пугался в детстве темноты, испугался самыми потаенными уголками души, что может прерваться единственная нить, соединяющая с землей, и останется Димка Пирожков, уже навсегда, один-одинешенек среди беспредельной пустоты и холода; будет скитаться, не находя приюта, когда даже встреча с настырными волами покажется желанной, а уж об Аверычеве и говорить не приходится.
В спешке засовывая кусачки в сумку, отцепляя цепь страховочного пояса, Димка уронил рукавицу. Заскользив по столбу, он не почувствовал, как занозины впиваются в ладонь. Внизу его пошатнуло, он приник к гудящему столбу, с радостью убеждаясь, что под ногами — твердь земная и больше ничто и никто не оторвет от нее.
Дядя Миша спросил обеспокоенно:
— Чего слез-то, замерз? Ишь сиганул...
Одной рукой он обхватил Димку за плечи, другой — расстегнул свой полушубок и укрыл паренька теплой густой шерстью. На широкой груди электромонтера было покойно и уютно, пахло овчиной, домашними щами, печкой и махоркой. Вислые пшеничные усы дяди Миши щекотали Димкину щеку, и он испытал острое чувство сыновней нежности к старику, словно пригрел и защитил в трудную минуту не малознакомый, в сущности, человек, а отец, которого совсем не помнил.
— Сердечко-то птахой бьется, — бубнил дядя Миша. — Испугался поди?
Всю свою недолгую сознательную жизнь Димка Пирожков вытравлял из себя страх. Он был еще совсем несмышленышем, когда с матерью в толпе эвакуированных бежал по горящему хлебному полю к неблизкому лесу; сзади вздрагивала земля от разрывов бомб, полыхал разбитый эшелон, а бежавшие рядом люди падали. Мать упала тоже, и Димка тормошил ее, тормошил, а она не вставала, ее лицо становилось неживым, серым. Тогда-то поселился в его душе страх, страх перед огромным безжалостным миром, страх перед неизвестностью, страх беззащитного перед злым и сильным.
