Лицо бабки Нюры, еще несколько минут назад облыжное и упрямое, разжалобилось; комкая концы платка, она прошептала непослушными тряскими губами:
— Кабы раньше ведала, что ты, Анютка, горе мне накличешь... Пашка-то из-за тебя сбежал, не пошла за него замуж, он... и женился, и детей наплодил — назло...
— Не могла я, бабушка, не полюбила, а жить с нелюбимым — взвоешь, ведь сама меня научала, сама мне долю счастливую прочила. — Чарышева выпрямилась. — Только долю свою каждый человек по-особому понимает и ищет. Жизнь у Пашки не задалась от слабости, укрепила ж ее, не в обиду будет сказано, ты, бабушка, лишив его собственной воли, — оженила.
— Наша доля — божья воля, — потупилась бабка Нюра. — Шофера-то жалеешь, а Пашку... оттолкнула, его бы приголубила, глядишь и сладилась бы судьба у парня. Люди-то... все так — о себе забота.
— Неправда это! — Чарышева, беспомощно вскинула руки к груди; отвернувшись к потемневшему окну, лбом уперлась в стекло — оно не успело остыть, теплое, хотя уже вечер.
Как перед грозой бывает душно и пустынно, так и сейчас Чарышева провалилась в безвременное затишье; с трудом, из тайников памяти возникли картины прошлого, казалось, ничто не может потревожить их, даже и побуждений не было, чтобы ворошить забытое. Однако в жизни подстерегают разные случайности, и они вытягивают — звено за звеном — всю цепочку событий; разом очутишься в тех годах, среди тех людей — долго прятала бабка Нюра обиду и наконец ужалила больно, добралась в самое сердце.
— Не любил Пашка меня, — тихо сказала Чарышева. Она старалась сдержаться, но на язык просились горькие слова: — Что это за любовь, которая родила ненависть; любовь, пусть безответная, не пожелает кому-либо плохого...
Бабка Нюра неловко вылезла из-за стола, закрыв лицо ладонями, неуверенно направилась к выходу — ступала грузно; стыд окатил Чарышеву с макушки до пяток, враз протрезвела она и ужаснулась тому, что в сердцах наговорила. — Бабушка, постой! — Бросилась за ней, опередила и встала перед дверью, показнилась: — Прости меня за речи обидные, не вытерпела, ответила.
Уткнувшись Чарышевой в плечо, бабка плакала навзрыд — оплывшее тело колыхалось:
— Я не виню тебя, Анюта. Это я до старости скарабкалась, а утехи-то не нашла. Потому и к богу привадилась, боюсь к людям-то жалиться идти, ну как обсмеют, ему ж поплачешься — болячка на душе-то притихнет.
Чарышева, заправляя бабкины жиденькие пряди под платок, горевала чужой болью и не знала, за какой конец ухватиться, куда идти, чтобы отыскать начало всех начал: неужели нельзя, поняв, в чем дело, подправить человеческую судьбу...
