Сверху, из-за забора, басистый голос, как бы про себя, заразмышлял:
— К дожжине погода-то... на вечернем жоре не клевало. Хлобыстнет дожжина, не дай бог надолго — сено упреет.
Над кольями краснел огонек — хозяин вышел покурить. Топорков признал одного из плотников, Тимоху. А тот затянулся, подождал, может, шофер поддержит беседу?
— Сумерничаешь?
— Отдыхаю...
— Ну-ну, — окурок вылетел на дорогу — горящий пепел рассыпался светлячками; хозяин же раздвинул две палки, пролез бочком и пристроился рядышком; был он в нижней рубахе, на плечи наброшен ватник.
— Дела-то как? Маешься?
Топоркову уйти бы, да нельзя, Тимоха всяко подумает; но и ввязываться в беседу с ним — не особенно приятно, будет выпытывать да сочувствовать.
— Тимох, помолчи, тяжко и без твоих расспросов.
— Это точно, тяжко, — охотно поддакнул тот. — Кому не тяжко, вон Зинка попервости зверьем кидалась, сейчас поутихла; ничего, отойдет...
— Какая еще Зинка? — беззащитно вскрикнул Топорков. — Никакой Зинки я не знаю...
— Откуда знать-то? Девка она, Мишкина невеста была. По его приезде из армии-то расписаться порешили. Не вышло, сам... небось кумекай.
Только что мнилось: потерпи еще чуток — и разрубится беда на кусочки, ан нет, следом новая.
Топорков рванулся было бежать в одну, в другую сторону — но куда?
— Где живет девушка? — он жестко зацапил борта ватника мужика, притянул его к себе почти вплотную.
— Погодь, погодь, не ерепенься, — разжал Тимоха пальцы шофера, запахнулся. — Дюже загорелось... Хлобыстай до третьей избы, вот она и будет. Там, это, косастая девка и проживает.
Двигались тени на занавесках окон дома Веселовых. Уходить Топоркову не хотелось, ибо именно сюда стремился он все это время. Но слова Тимохи придавили тяжким грузом, и трудно разогнуться и вздохнуть. Опять он должен пройти некое расстояние, бороться с нерешительностью: а если делает не то, что нужно, и его приход лишь усугубит горе? Изничтожало всякие разумные доводы, глушило волю — это страшное «должен». Никогда до сих пор Топорков не знал, что такое настоящая беда; испытав на себе, он не то что бы испугался ее: просто теперь руководило им — без остатка, до мельчайших частичек души — должен, несмотря ни на что, он должен встать лицом к лицу с человеком и разделить с ним все пополам.
Снова ступеньки — иные, незнакомые; поднимаясь, Топорков пересчитал их — четыре, перед дверью он вспомнил, по скольким ступенькам шагал уже сегодня.
В комнату Топорков вошел отчаянно, решив одним махом покончить с еще одним испытанием; пусто, никого нет, окно распахнуто. Он закомкал пальцами скатерть на столе, призывно кашлянул. Из-за ситцевой дверницы, закрывающей проход в смежную комнату, неторопко откликнулся девичий голос:
