Однако Морозов за время болезни Бессмертенко давно перевыполнил свой годовой план по встречам с начальником шахты и к этой минуте был готов сказать ему (и заодно всем собравшимся), что здесь занимаются демагогией, что уголь добывается под землей, а не в кабинете, что в забоях шахтеры простаивают часами.
Морозов был достаточно опытен и понимал, что им движет обида и что лучше всего промолчать. Но, промолчав, он бы показал, что смирился с несправедливостью.
Зимин взглянул на Морозова и отвел взгляд. Константину показалось, что начальник шахты сам понимает несправедливость сделанного, и поощряет его высказаться откровенно.
— Сергей Максимович! — твердо произнес Морозов.
Он надеялся, что будет понят и что его поддержат инженеры. Зимин доброжелательно улыбнулся. Эта широкая открытая улыбка подкупала многих, и, даже зная ей цену, трудно было удержаться от мгновенного чувства доверия, которое она рождала.
Морозов не замечал скептических взглядов, свидетельствовавших о том, что здесь никто не тешится иллюзиями и что он, Морозов, все-таки молод и глуп. Все предвидели его искреннюю бесполезную тираду и то, что за этим последует. Было и скучно, и любопытно.
Но, к счастью для Морозова, зазвонил телефон, и Зимин, вымолвив Константину: «Что у тебя, Костя?», взял трубку.
— У меня совещание, — сказал он. — Я вам перезвоню, Валентин Алексеевич.
Ему что-то ответили. Он поковырял в ухе мизинцем, потом посмотрел на палец и вздохнул.
— Постараемся, — пообещал он. — Сделаем, что в наших силах. Я уже докладывал вам обстановку…
Видно, его прервали, и несколько минут Зимин молча слушал. Его лицо стало злым и беспомощным. Один раз он попытался что-то сказать, но оборвал на полуслове и затем только кивал головой.
Все это было знакомо. Начальника шахты распекал управляющий трестом Рымкевич, и распекал, судя по всему, серьезно.
«Вот и ты в нашей шкуре, — подумал Морозов. — Твои объяснения не нужны. Внимай и подчиняйся».
Ему сделалось досадно за Зимина. Рымкевич обходился с ним грубо, зная, что тот не посмеет защищаться, а если осмелится, то чем, Сергей Максимович, какими козырями — словами и демагогией? Вы бы лучше план выполняли, тогда бы вас на руках носили!
Морозов сочувствовал Зимину, как сочувствуют тяжелобольному, когда вдруг многое затушевывается и многое хочется простить. Еще пять минут назад Константин был готов сокрушить своего обидчика, а теперь болел за него; он был отходчив.
Но вот Рымкевич отпустил, телефон умолк, и Зимин, приходя в себя, обвел строгим взглядом свидетелей его унижения. Он наверняка знал, что они видят его падение, и его раздражало их могильное молчание, их однообразно-постные физиономии и отсутствующие взгляды. И как униженный в обществе не может совладать с собой и торопится совершить любое, пусть даже нелепое оправдательное действие, так и Зимин жаждал объяснить подчиненным, что все происходит совсем не так, как они думают. Но, желая оправдываться, Зимин читал в лицах инженеров, что ему не быть понятным, что его могут лишь пожалеть.
