Изредка переписываюсь со старухой Буниной. Тоскует по России, живет, видно, тихонько. В последнем письме пишет, что молодежь во Франции разбежалась из провинции в большие города. «Деревни» опустели. Гурманы-французы съели всех лошадей, привозят теперь из Ирландии».
Нашу дружбу с Александром Трифоновичем еще более укрепило следующее, невыразимо растрогавшее меня событие.
Помню, я жил однажды в Малеевке, в Доме писателей. Твардовский гостил в Ялте. Мы постоянно переписывались. Я написал ему о том, что моя старшая дочь Аринушка похоронена в Ливадии, и просил навестить ее могилу. Александр Трифонович не только выполнил мою просьбу, но приложил к этому столько добра, любви и внимания, что мне трудно без волнения рассказывать об этом.
«... Представьте, я сам думал посмотреть могилку Вашей дочери, только я думал, что это здесь, на городском кладбище. Обязательно побываю, — писал он мне в ответ. — Я решил прежде разузнать, как, что́ и где делается все в таких случаях. Я подумал, что просто переправить надпись, наложив еще слой цемента, — это будет плохо, некрасиво и недолговечно. Словом, нужно сделать скромно, но благопристойно и прочно...»
«...Вчера получил Ваше второе письмо, — писал я Твардовскому. — Еще раз благодарю за дружескую, братскую заботу о могиле дочери. Я был на могиле еще в 1956 году, уже поздней осенью. Тогда клали цемент (делал это не Николай Егорыч — человек добросовестный, а другие), уже шел снег, потом хватил мороз. Посадки — кустарники, цветы, деревца, — которые мы сделали с Николаем Егорычем в засушливое лето, погибли. Я бесконечно обязан буду Вам, если (разумеется, в свободные часы) подскажете Николаю Егорычу, что́ нужно сделать и поправить. Надпись на незастывшем цементе первоначально сделал я сам, по возможности четко и аккуратно. Эта надпись, по-видимому, погибла.
О том, что́ была для меня старшая дочь, Вы немного знаете. В ней собралось лучшее, что есть во мне, а мое худое отпало. И родилась она на Смоленщине, в Кислове, и самое последнее воспоминание ее было о куличке-перевозчике, который летал и свистел над нашей кисловской рекою. Любили ее все необыкновенно — подруги, учителя, знакомые, домработницы. Красавица была она писаная, русская, в породу микитовских женщин, всегда очень красивых, но редко счастливых... Простите, что пишу об этом, но Вам могу написать...»
«Дорогой Иван Сергеевич, — писал мне Твардовский, — все я вызнал и изучил постепенно и до конца. Нужно установить на могилке так наз. «наголовник» — камень в виде геометрич. фигуры, которую я попросил начертить для Вас мою Ольгу. На этот наголовник, вернее выемку, которая вырублена на скосе его, вмонтируется мраморная доска с
