Но и тогда уже ходили о нем легенды. Рассказывали, будто Грин похитил у какого-то моряка чемодан с рукописями и печатает фантастические рассказы неведомого автора. К этому прибавляли, что Грин совершал какие-то необычайные преступления с похищениями людей, бегал из тюрем и с каторги. Все эти толки, разумеется, никакого основания не имели, за исключением рассказов о тюрьме. Грин действительно сидел в тюрьме за причастие к какому-то революционному подполью или революционной организации. Будучи человеком молчаливым, он вообще мало говорил, а охотнее слушал. Да мало ли кто из передовой молодежи не был знаком в те времена с тюрьмой и ссылкой... Сохранилась любопытная записка — тайное донесение агента охранки, которому было поручено следить за писателем. Довольно наивно и безграмотно агент описывает, как в течение целого дня ходил по пятам за Грином в редакции журналов, в кабачки, описывает людей, с которыми писатель встречался и разговаривал на улице. Записка эта относится к тому времени, когда мы жили на Пушкинской в пименовских номерах.
Грин никогда не был путешественником, не видел экзотических дальних стран, покрытых пальмовыми рощами, пересекаемых таинственными реками, не видел городов с фантастическими именами, которые умел так хорошо выдумывать. Он был несомненно талантлив. Сердцевина его произведений была славянская, русская, но облачены они были в одежды, непривычные для русской литературы, привычные для Запада. Внешняя сторона гриновских рассказов заслонила для многих их истинную сущность и ценность.
Читал и я гриновские новеллы. Хорошо помню поразивший меня сказочный Зурбаган, фантастических героев, застряли в памяти строчки стихотворения из какого-то рассказа:
Подойди ко мне, убийца, если ты остался цел,
Палец мой лежит на спуске, точно выверен прицел.
Но умолк лиса-убийца. Воровских его шагов
Я не слышу в знойной чаще водопадных берегов.
Стихи поразили меня своей мрачностью, нерусским звучанием.
В те дни, когда Грин много писал, мы мало общались. Забегали пообедать в маленькую греческую столовую на углу Невского и Фонтанки и возвращались домой. С начала войны в Петрограде запретили продавать алкогольные напитки, но в пригородах — Царском Селе, Гатчине и Павловске продавали виноградное вино. Иногда мы с Грином отправлялись в один из ближайших пригородов за вином. Как-то на перроне царскосельского вокзала нам встретился Распутин. Мы узнали его по фотографиям, печатавшимся в тогдашних журналах, по черной цыганской бороде, по ладно сшитой из дорогого сукна поддевке. Грин не удержался и отпустил какое-то острое словечко. Распутин посмотрел на нас грозно, но промолчал и прошел мимо.
