Встречи наши были случайны, почти всегда в шумной компании людей, представлявших в те времена петербургскую богему. Здесь были писатели, студенты, путешественники, газетные репортеры и просто никому не ведомые люди, купеческие и помещичьи загулявшие сынки, чиновники, офицеры, появлявшиеся и исчезавшие незаметно. В среде литературной богемы, окружавшей Куприна, были свои вожаки. Таким вожаком был известный Маныч — огромный, лохматый человек с цыганскими наглыми глазами, с не знавшим удержа нахрапом. Кроме поэта Андрусона, младенчески кроткого, разбитого параличом человека, писателя Александра Грина, запомнил я пламенно-рыжего, невероятно лохматого невысокого человека, носившего ошеломлявшее всех мифологическое имя. Это был известный поэт Аполлон Коринфский, писавший псевдобылинные стихи, печатавшиеся в бесчисленных журнальчиках и журналах. В компании пирующей богемы появлялись женщины, о которых Куприн писал в своей «Яме». Справедливости ради нужно сказать, что к этим женщинам, державшим себя вполне пристойно, отношение было безупречно рыцарское.
Хорошо было известно, что Куприн много пил. Много пили герои его повестей и рассказов: пехотные офицеры, балаклавские рыбаки — «листригоны», матросы в знаменитом одесском «Гамбринусе». Да и кто не пил тогда в России? Пили студенты и мужики, пили чиновники и интеллигенты, пил рабочий простой люд. Недаром в одном из рассказов, мало известном советским читателям, написанном за границей, вспоминая тяжелые времена и как бы оправдываясь, с горькой усмешкой Куприн приводил библейские слова из притч царя Соломона:
«Не царям, Лемуил, пить вино и не князьям сикеру. Дайте сикеру погибающему и вино — огорченному душою. Пусть он выпьет, и забудет бедность свою, и не вспомнит больше о своем страдании».
Временами он был буен, нетерпим, был вызывающе дерзок с неполюбившимися людьми, умел зло посмеяться.
Ко мне, застенчивому и молчаливому юнцу, Куприн относился с неизменной благожелательностью, таскал по кабачкам, по благотворительным концертам, где его почтительно окружали толпы курсисток и студентов.
А бывало и так: однажды в винном погребке на Невском, сидя за уставленным бутылками столом, что-то рассказывая о себе, он строго посмотрел на меня, спросил:
— Рассказ «Штабс-капитан Рыбников», молодой человек, изволили читать?
Я смутился, покраснел. Разумеется, знаменитый купринский рассказ я знал почти наизусть, но похвастать этим постеснялся.
