Кто-то извне нашептал ему, что спасение в прошлом.
Он вспомнил войну, седьмую артиллерийскую роту. Себя — подпоручиком, в двенадцатом году он только что вышел из кадетского корпуса.
Но, вспомнив выход в офицеры, тут же представил себе друга Владимира Раевского. Судьбу его неоднократно оплакивали друзья. Теперь Кущин подумал, что арестованный еще в начале двадцатых Владимир Федосеевич, может статься, где-то рядом, как и старый их командир — поляк Граббе-Горский.
«Ты жив?» — спросил мысленно Кущин друга, и стена откликнулась: «Жив...»
Снова мысли его обретали голос, снова утекало куда-то привычное время и странная субстанция наполняла каземат. Нечеловеческим напряжением воли Кущин обернул ее вспять, оставляя для себя только прошлое.
Он лежал рядом с орудием, лицом в небо, среди мертвых своих и вражеских солдат.
Все еще был день, и мокрая, пропитанная кровью земля подсыхала. Что-то таинственное происходило с ней, она словно бы не пила, но собирала эти густые лужицы, чтобы утаить до какого-то определенного часа, когда живая кровь человеческая снова побежит, воспламеняясь, восставая из праха.
«Из праха восстали, в прах и уйдем», — повторял кто-то рядом нескончаемо долго.
Кущин прислушивался к этому высокому и тонкому голосу, пока не определил для себя, что это кричит кузнечик: «Из праха восстали, в прах и уйдем...»
Веки были тяжелыми, и, когда глаза закрылись, кто-то трубно изрек:
— Капитолий рухнул!..
Наступила долгая тьма, но потом снова был день, и Кущин опять увидел небо. Оно было глубоким, и на самом дне восходили белые крохотные звезды. Где-то кричало воронье, но птиц Кущин не видел. По небу пролетал ангел и, уловленный человеческим взором, превратился в белое облачко.
Потом Кущин услышал людей. Это были французы. Они ходили среди мертвых, топая тяжелыми сапогами и громко переговариваясь. Услышав их, замолк кузнечик, далеко улетело воронье, и ангел растаял в небе. Снова наступила тьма, но до этого кто-то повернул Кущина вниз лицом и посетовал, что мундир и панталоны ни на что не годятся. Кущин слышал, как с него стягивали сапоги, кряхтя и чертыхаясь.
Без сапог стало легче, но неожиданная острая боль обожгла спину, и он потерял сознание: француз, желая обшарить лежащего рядом, как сноп соломы, наколол Кущина на штык и отодвинул.
И снова возвратилось сознание. Из новой раны бежала кровь, она по бокам скатывалась на землю, копилась у пуповины, густая, но холодная.
