Однако за поворотом ждал его новый брод, а невдалеке виднелся еще один... Река тут была везде, шум ее слышался спереди, сзади, слева и справа. Лишь много позже Глеб сообразил, что река здесь разбилась на множество рукавов, что он пересекал ее многочисленные протоки. Сейчас же он этого не знал, и ему казалось, что река петляет нарочно, уходит и вновь возвращается, чтобы лечь на пути, закружить, запутать, а потом схватить в свою холодную пучину...
С растущей и растущей тревогой Глеб поглядывал на большое красное солнце, которое опускалось за синюю горную гряду. Долину затягивало сумерками, надвигалась ночь, жутью наполнялась окружающая тайга. Вот тогда-то Глеб и уткнулся в самый страшный брод. Если до сих пор ему попадались отдельные рукава, то тут был весь Уймень. Черно-зеленая вода неслась по всей ширине русла непреодолимой лавой, бугрилась над подводными камнями, глухо ревела, плескалась, ворочалась. По берегам белели выброшенные течением, ошкуренные водою деревья. Пахло холодной сыростью и гнилью. И этот неумолчный рев, этот плеск и какой-то утробный каменный рокот...
И все-таки надо было лезть. От одной мысли, что придется здесь ночевать без палатки, без теплой одежды и без ружья, от одной этой мысли у Глеба холодело в затылке. И это гнало его в жуткую черную глубину.
Раздеваться не стал, полез в чем был. И сразу же потащило. Сначала стоя, потом очутился на четвереньках, больно шмякнуло о камень, потащило на животе, перевернуло на спину; жгучая вода ошпарила кожу, хозяйничала в одежде, в рюкзаке, в карманах... Он цеплялся за камни, старался задержаться и полз, полз назад, к берегу, колотил руками и ногами что было сил. И выполз. Выбрался на хрустящую гальку.
Поднялся и осмотрел себя. Руки дрожали, всего трясло не столько от холода, сколько еще от чего-то... Теперь не во что было переодеться, нечем разжечь костер: одежда, пища, спички — все вымокло. «Пропал...» — эта мысль вконец обессилила его, он опустился на камни, плечи сами собой задергались.
Долго он так сидел или нет, а только вдруг услышал перестук камешков и крик: «Э-э-эй!»
Не поверил своим ушам, не поверил и глазам. А от мысли, что начинает казаться, мерещиться, затрясло еще сильнее; застучали зубы.
— Э-э-эй!
Нет, уши не врали, глаза не обманывали... На том самом месте, откуда Глеба поволокло, маячили силуэты двух всадников.
Хлюпая сапогами, спотыкаясь, не спуская со всадников глаз, побежал к ним. Это были алтайцы. Один из них уже направлялся к противоположному берегу, другой подвернул лошадь к большому валуну и похлопал ладонью по лошадиному крупу. На Глеба не смотрел, на лице его, узкоглазом, гладком, не было ни любопытства, ни удивления, ни сочувствия.
