Я ехал в Лугу, постепенно втягивался в езду, автомобиль шел хорошо. Ехал не тихо, не скоро, иногда делал рывки, кого-нибудь обгонял. Дорога ранней весной серая, а поле белое. Вся Россия еще белая, серые на ней дороги.
В Луге со мною сел Боря Рощин, мы поехали куда-то еще, далеко. Сияют снега, проносятся мимо березы, ольхи, редко сосны. Сосны все спилены. И уснувшие вечным сном избы деревень: Радоли, Святгощи... Большое село Уторгаш. Кажется, в Уторгаше был народным судьей Витя Курочкин, потом написал повесть «Записки судьи Семена Бузыкина». Я вымарывал из нее непечатное, Курочкин сидел рядом со мною, взмахивал руками, как выпавший из гнезда галчонок крылышками, плакал. Разбитый инсультом, в последние годы жизни он не умел говорить, хотя до конца изрядно играл в шахматы.
Бабушка Елена Федоровна Федорова (ее зовут в деревне Ленькой). Деревня Осиновка под Холмом. У бабки Леньки пенсия двадцать рублей. Ноги ее скрючены ревматизмом. Нос уточкой, с востреньким клювом, и очень черные брови. Будто занесена сюда, в осиновый край, веточка южной породы, привита на местном корню. У бабки Леньки черные, близко друг к другу сидящие глаза. Хозяина у нее «ссек из пулемета, с воздуху немец. Тут Катюша была, он и ссек». Бабка Ленька шустра, любопытна. Вот она спросила у Бори Рощина:
— А жена-то у тебя есть?
— Есть.
— Как зовут-то?
— А тебе зачем? Я скажу, ты забудешь.
— Я приду домой, запишу.
— Я зову ее киса.
Полдень восьмого марта. Тусклый денек. Сидим на лавке, греем спины о печь. Сидит Марк, как кирпич, не остывший после обжига, пышет. Глаза светлые с прожелтью, наглые. Марк весь овальный, округлый, движения его бабьи. Он затоплял печку, стоя перед ней на коленях, по-бабьи. Сели за стол, налитую ему водку перелил в наши сосуды.
Поздно вечером, когда я уже уснул в спальном мешке, меня разбудил заполошный крик Марка, обращенный к Боре:
— Ты для меня ничего не значишь. И Горышин ничего не значит. Я знаю, что я выше тебя как писатель и Горышина выше. Казаков — первый писатель, я — второй. Я изобрел свой метод фантастического соцреализма. Мне от вас нечего взять.
Я высунулся, покрыл Марка матом, но он не угомонился. Утро вышло томное, как после семейной ссоры; все томились, отводили глаза.
Сели пить чай. После чая мы с Марком стали на лыжи (у Бори не было лыж). На взгорке я упал. Марк подал мне руку. Мы шуршали лыжами по насту, уходили друг от друга, но свернуть тут было некуда: у реки Куньи высокие, крутые берега. В одном месте лось прошел, в другом по мягкому снегу бежала куница (зато и река Кунья); след остался запечатленным.
