Ненависть как будто налила меня свинцом, приковала к месту; я наблюдал из засады моей ненависти, как некое существо выбралось из «Москвича», подвигалось ко мне. Сквозь ненависть пробивалось изумление: как можно такое поделать? Зачем? Существо раскачивалось, болталось, в милицейской форме мышиного цвета, в фуражке. Я подался навстречу к нему, разглядел капитанские погоны. Капитан был замертво пьян, его глаза несинхронно вращались, кажется, не видя, не собирая происходящее вокруг в картину.
— Что же ты делаешь, сволочь? — спросил я у капитана уставшим, севшим, как будто не моим голосом. Капитан задергался, что-то в нем заклокотало, какой-то рвотный спазм выворотил наружу из воротничка кителя кадык. Усилия капитана не привели к членораздельной речи. Капитал был долговяз, белесоват, с голубовато-розовыми кроличьими глазами. Такими выводили в фильмах о войне «фрицев». Дать капитану в руки автомат, засучить ему рукава — чем не «фриц»? Он не вязал лыка, от него за версту несло сивухой и бензином. Его «москвич» расплющил нос о сосну, сам капитан был целехонек, невредим.
Вокруг собирались какие-то люди, кому-то я объяснял: «Я еду вот так, по правой стороне, а он, с включенным дальним светом...» «Тебе бы круче вправо взять и убежал бы...» Кто-то советовал задним числом, кто-то прикидывал: «Если бы он еще на двадцать сантиметров левее взял — и лобовое столкновение, все же скорость приличная, и тебя и его бы всмятку. А так хоть живы и даже не ранены. Повезло!»
Как-то вдруг потемнело. Капитана не стало видно. Гаишники замеривали следы колес на шоссе. Приехали полковники, сначала один, потом другой: трасса международная, авария крупная. Я рассказывал одному полковнику: «Я еду вот так... не больше семидесяти километров... а он, сволочь такая...» Потом другому полковнику. Кто-то предлагал себя в свидетели: «Ты запиши мой адрес, если что, я подтвержу, а то они, знаешь, тебя же и обвинят».
Кто-то узнал зеленый «Москвич»: «Это же Коли Лебедева, начальника вытрезвителя». Толпа прибывала, отодвигала меня от моей машины. У меня спрашивали: «А это чья машина?» — «Моя». Мне как будто не верили; да и сам я тоже. В мою машину теперь забирались все кому не лень, как мальчишки в танк на пьедестале. Машина вроде стала ничья. «Едва ли теперь восстановишь, — причмокивали языками одни, — в ней вся центровка сбита — что ты, такая сила удара!» — «Почему? — подавали надежду другие. — Кузов — это ерунда, отрихтуют, крыло поменять, радиатор... Удар скользящий, можно восстановить».
